Вольф Долгий - Разбег. Повесть об Осипе Пятницком

Он провел Осипа в свою комнату, не очень большую, но чистую, светлую, с множеством книг на полках.

— Садись, дорогим гостем будешь!

— Собственно, я не в гости, — сказал Осип. — Я по делу.

— Одно другому не помеха. Так я слушаю тебя…

Осип помедлил с минуту, не зная, говорить ли Книжнику о своем побеге из тюрьмы, но тот, видимо, по-своему понял его молчание.

— Выкладывай, не стесняйся. Нужны деньги? Много не обещаю, но…

— Нет, деньги у меня есть.

— Ишь, богач!

— Мне нужно повидать кого-нибудь из комитета.

— Эсдеки?

— Да.

— Видишь ли, прямых ходов у меня к ним нет. Я даже не уверен, существует ли теперь комитет… тут такие, брат, были аресты! Но, кажется, я знаю одного человека, который сможет помочь… Это срочно?

— Да.

— Хорошо, сейчас я тебя покормлю и сразу отправлюсь.

— Спасибо, я не хочу есть. Я хочу спать. Это можно?

— Бога ради.

— А отец, мать?

— Нашел о чем спрашивать! Они давно махнули на меня рукой. Нет, нет, ты не думай, они совершенно не вмешиваются в мои дела! Так я пойду. А ты спи. Я запру комнату своим ключом.

Осип устроился на диване и, укрывшись пледом, тотчас заснул — мертво, без снов. Впрочем, не очень-то долго удалось поспать, часа два: вернулся Книжник, разбудил. Был он невероятно возбужден, даже взвинчен.

— Представляешь, — восклицал он, — нет, ты даже представить себе не можешь, что произошло! Сегодня ночью бежала вся тюрьма! В городе жуткий переполох, все только и говорят об этом!

Трудно было понять, чего больше было в его голосе — ликования или испуга; пожалуй, того и другого поровну.

Странно, но похоже, что, делясь с Осипом своей ошеломительной новостью, Книжник ничуть не связывал этот побег с появлением здесь Осипа. Верно, так оно и было, потому что, оборвав внезапно бурную свою тираду (как споткнулся!), он с несказанным удивлением воззрился на Осипа и — явно только что осененный какой-то неожиданной для себя мыслью — произнес ошарашенно, понизив голос:

— Постой, так тебя не выпустили, ты ведь тоже сбежал, да?

— Да, я тоже, — ответил Осип, ответил машинально, подумав: неужто вся тюрьма? не только двенадцать, как намечалось, человек, а и остальные следом? С трудом верилось в это. Да нет, чушь, это невозможно, определенно невозможно, даже физически: ночи б не хватило через крепостную стену всем перебраться! Да большинству вовсе и незачем бежать: и без того со дня на день выпустят…

— Почему ты скрыл от меня это? — с укоризною передернув плечами, спросил Книжник.

Осип промолчал. Видимо, и правда он напрасно утаил про свой побег. И вообще напрасно пришел сюда. Так ведь не скажешь ему сейчас, что не от хорошей жизни пришел, что предпочел бы оказаться там, где его приход не был бы неожиданностью…

— Я сейчас уйду, — сказал Осип безо всякой обиды.

— Я не о том. Разве трудно догадаться, что прежде всего беглецов станут искать на квартирах у неблагонадежных? Счастье, что еще не нагрянули сюда, не успели! Собирайся-ка побыстрей, я тебя отведу в одно надежное место… пока не поздно!

— Спасибо, — сказал Осип. — Извини, я было подумал…

— Пустое, не трать время. Пошли!

О главном — что встреча с представителем Киевского комитета произойдет завтра — студент сообщил по дороге в пекарню, где Осипу предстояло, в одной из полуподвальных комнат, провести ближайшие сутки.

— Здесь тебя сам черт не найдет, — пошутил Книжник.

Отлучившись ненадолго, он принес объемистый пакет со всяческой едой. Прощаясь, Осип с теплым чувством пожал ему руку. Право, он был славный парень, этот чернобородый студент Книжник. Вон как толково все устроил, даже про еду не забыл. И что особенно дорого, ничуть не трус, кажется, ничуть…

Комнатка, в которую упрятал Осипа предусмотрительный студент, служила, судя по всему, чем-то вроде кладовки. Чего здесь только не было: сложенные аккуратной стопкой пустые мешки, медные тазы и невероятных размеров кастрюли, старые, но еще крепкие стулья, окованный жестяными полосами сундук и еще много всякой всячины; но главное — здесь была оттоманка, и не беда, что она как бы взбухала вся от выпирающих пружин: все лучше, чем на тюремных нарах! Одно только досаждало несколько — удушливый запах мучной пыли, отчего-то прогорклой; но очень скоро он перестал замечать и это: ушел в свои мысли, как-то сразу ушел, и так безраздельно, как будто в бездонный колодец канул — ни звуков, ни запахов, ничего реального, сиюминутного.

Мысли были странные: ненужные и неправильные, с ржавым привкусом горечи. Дико, непонятно: свобода, первый день на воле, радуйся и ликуй, ведь свершилось заветное, то, о чем мечталось долгими тюремными месяцами, но нет, ничего этою не ощущал он в себе, смута в душе и томление… вот ведь обида какая! Вскоре осозналось: то была — кощунственно сказать — тоска, необъяснимая, казалось, тоска по Лукьяновке… Под Лукьяновкой, понятно, он разумел сейчас не острожные, за семью запорами, опостылевшие стены — он думал о людях, в окружении которых ему посчастливилось, пусть и в тюрьме, быть последние свои месяцы. Удивительные люди! Один не похож на другого, да, разные, очень разные, каждый на свой лад, неповторим, но всех их — Баумана и Литвинова, Блюменфельда и Бобровского, Мальцмана и Басовского, всех их роднило и нечто общее. Можно без конца перечислять наиболее привлекательные их качества, среди них непременно найдут свое место и ум, и образованность, и доброта, и храбрость, и твердость в убеждениях, но все равно перечень этот заведомо будет неполным; вернее всего будет сказать, что это люди одной выделки, одной закалки…