Ирина Бразуль - Демьян Бедный

Но вот соединительная ткань разрослась, уплотнилась. Юмор где-то начал вытесняться раздражением. То, что было находкой, стало привычкой. Таким вышел фельетон «Долбанем!».

Что это? Усталость таланта, результат многолетней изнуряющей погони за обязательным вмешательством в каждый вопрос каждого дня?

Но о таланте он никогда и разговаривать не желал: «Заявляю раз и навсегда: я весь — производное прилежания и труда»; а обязательное вмешательство было целью его жизни.

Заметил ли кто-нибудь, что не все идет ладно у поэта? Да. Появились сигналы. Вот ответ на читательское письмо:

Поэт серьезно объяснялся с читателями, но их письмо не могло послужить значительным толчком к пересмотру позиций человека, чьи творческие приемы уже очень прочно сформировались. Внимание всегда направлено к тому, что делается вокруг: меньше всего — на себя.

Сказалось и то, что Демьян уже не так много ездил, не столько бывал на «местах», где черпал раньше свежие силы, наблюдения. На беду один из выездов уже нового, 1930 года вместо обычной зарядки совершенно выбил поэта из колеи.

6 января Демьян, бросив на полстроке фельетон, по просьбе рабочих поехал в Вятку. Раз зовут — значит, нужно посмотреть, обсудить, что у них ладно, что неладно, помочь.

Неладного оказалось много. Демьян заговорил об этом сразу же.

Сперва прямо на дороге:

— Дороги у вас ужасные. Вы же были губернским центром. Как же держали связь с уездами?

Потом на улице:

— Пьяных много. Я столько не видел нигде…

Наконец, в клубе:

— Клуб имени Демьяна Бедного, а полно хулиганов и пьяниц. Что же будут говорить: «Демьянка-пьянка»?

Но больше всего Демьяна Бедного поразили условия труда на кожевенных заводах.

— Что же у вас тут делается? Грязь, вонь… Все вручную. До революции за такие порядки рабочие вывезли бы мастера на тачке за ворота!

В окружкоме сразу же не понравились такие тексты Демьяна. А он продолжал то же самое на рабочих митингах и других встречах. Когда собрался уезжать, на просьбу еще задержаться ответил, что ему странно поведение вятичей. «Пришел ли кто-нибудь сказать: «Посмотрите на наши достижения»? Нет, никто не пришел. Ведь могли бы использовать меня. Придите, покажите мне хорошее — и я прогремлю о вас на всю Россию. Ведь мы — одно целое. Мы служим друг другу, общему делу… Зарядите меня хорошо, и я расскажу сотням тысяч о ваших достижениях. Вы просите меня остаться: покажись народу. Что я буду показывать себя, коли вы мне ничего не показываете? Выходит, пустое место на пустом месте».

…Это «пустое место» особенно задело руководство. Окружкомовцы, с самого начала уклонившись от встречи с таким бесцеремонным гостем, упорно продолжали уклоняться и дальше. Кроме того, дали в редакцию «Вятской правды» указание поменьше освещать встречи и вычеркнуть из стенограмм выступлений Демьяна все, что вызвало их неудовольствие.

Затем они написали жалобу о «пустом месте» и прочем. В крайкоме разобрались, неправота руководства была налицо, но Демьян долго не мог успокоиться.

«Случай в самом деле небывалый в моей практике, — писал он работникам «Вятской правды», которые разделяли его точку зрения, — получив из Вятки настоятельную просьбу приехать, я бросаю все и еду за 900 верст. Приезжаю в Вятку и сразу вижу, что к вызову окружком не имеет никакого отношения. В дальнейшем определяется «отношение», но очень странное. Там, в клубе, где я выступаю, я не вижу ни единого приветливого окружкомовского лица. На товарищеский писательский ужин окружкомовцы, специально приглашенные, не приходят тоже… а предпочитают прогулку в кино. На следующий день та же история. Я не знал, что и думать. Заметьте, что такие случаи бывали у меня, когда я в Одессу, например, приезжаю по вызову не окружкома, а Перекопской дивизии. Я еду прямо в дивизию, выступаю там. Я могу вернуться обратно в Москву, не заявившись в окружком, а сделавши только то дело, ради которого приехал. Никаких тут формальных нарушений нет. Но никогда не бывало, чтобы местный агитпроп немедленно не попытался использовать меня до отказу: побыл в дивизии? Хорошо! Теперь походи денек-два в партийной упряжке! И я ходил, как тому и быть полагается. У партруководства нет формализма, у меня нет чванства, идем друг другу навстречу. Иначе и не должно быть. Тут же я делаю к Вятскому окружкому 900 верст, а он 900 вершков не хочет сделать, простой записочкой не отзовется, не спросит, в какой мере меня можно взнуздать, куда послать и т. д.».