Станислав Зарницкий - Боттичелли

Сандро стремился убедить себя, что невнимание к нему этих трех некогда близких ему людей — Леонардо, Микеланджело, Филиппино — совершенно не трогает его. Они ведь слишком разные — и поговорить им будет не о чем. Занятые своими делами и мыслями, они вряд ли станут слушать его рассказы о поисках веры. Об этом он бы сейчас поговорил, но это не те люди, которые станут слушать его. Но сколько он ни убеждал себя, на душе все-таки по-осеннему зябко: никто из них не зашел к нему, не оказал уважения, а ведь, что ни говори, он старше их всех. Воистину, мир изменился в худшую сторону. А еще его раздражает то, что этим трем оказывается такое внимание и уважение, будто они совершили нечто невиданное. О нем же совершенно забыли. Его былая слава блекнет и исчезает, как та фреска с повешенными, которую он написал на стене палаццо Веккьо.

Симоне было непонятно, почему его брат остается в одиночестве и без заказов, когда во Флоренцию возвращаются люди, которых тот хорошо знал и которые конечно же могут ему помочь. Непонятно и то, почему Сандро не встречается с Микеланджело. Ведь он из рассказов знает, что когда-то они были хорошо знакомы и Сандро с риском для себя поддерживал его переписку с Лоренцо ди Пьерфранческо. Без этой помощи Микеле вряд ли смог бы утвердиться в Риме. Сандро не желает отвечать на эти вопросы. Говорит о том, что их встреча все-таки состоялась в ратуше, но Микеланджело, которого так почитает Симоне, не бросился к нему навстречу, а отделавшись несколькими фразами, поспешил уйти, заявив, что у него срочные дела. Это не в обычае флорентийцев. А что касается его взглядов, то Сандро не знал, изменились они или нет. Но он мог предположить, что сейчас для него демонстрация своего искусства скульптора и стремление получить заказ были гораздо важнее, чем вся политика. Может быть, и он сам, будь у него другое положение, действовал точно так же. За свое искусство Микеланджело мог бы положить голову на плаху, но ни за какие там идеи на костер бы не пошел. Может быть, ему вообще было сейчас не с руки встречаться с людьми, известными как сторонники казненного доминиканца, чтобы не потерять выгодные заказы.

Жаль, конечно, что люди стали такими черствыми и думают только о своей выгоде. А с Микеланджело они, пожалуй, могли бы сойтись — нет, не на почве живописи. Они могли бы найти общий язык, если Микеле действительно, как предполагает Симоне, придерживается прежних взглядов. Наверное, он тоже думает, кто же прав в том споре между папой и простым монахом. Возможно, ему были по душе и выступления Савонаролы против накопительства: истинному живописцу действительно ничего не нужно, кроме его таланта. Когда он, Сандро, был первым среди флорентийских живописцев, он тоже ничего не копил. Говорят, Микеланджело всецело отдается работе, думает лишь о ней, живет только своим искусством. В этом он походит на него. Наверное, и Микеле верил когда-то в сурового, но справедливого наместника Христа, воздающего всем по их заслугам. Но теперь не время громко говорить об этом. И может быть, к лучшему, что они не ищут встреч друг с другом.

Год явно складывался для него неудачно: его увлечение вопросами веры привело к тому, что истины он так и не нашел, зато растерял даже тех заказчиков, которых еще мог приобрести. Он злился по поводу того, что семейство Строцци поручило Филиппино Липпи расписывать свою капеллу в Санта-Мария Новелла, даже не обратившись к нему. Боль и озлобление усиливались еще и потому, что в этой церкви некогда работал и он сам, там его знали и когда-то восторгались его ремеслом. Теперь же ему предпочли его ученика, и здесь ничего не меняло оправдание, что просто Строцци не пожелали поручить ему этот заказ. Нужно было примириться с мыслью, что его время прошло, что другие отвоевали у него первенство. Он же перебивался случайными заработками: снова, как когда-то, рисовал за гроши портреты и расписывал лари, но мода на расписную мебель тоже проходила, и он чувствовал, что скоро и этот источник его жалких заработков иссякнет.

Весной 1502 года случилась новая беда — один из немногих оставшихся у него учеников обвинил его в попытке совращения. Он пробыл в мастерской недолго, и Сандро с трудом мог вспомнить этого смазливого паренька, который и рисовать-то едва умел. Похоже, он сам был не прочь предложить себя в наложники одинокому мастеру, а когда не вышло, решил заработать другим способом. Похоже, это поняли и городские власти, не давшие жалобе хода. Но на чужой роток не накинешь платок, и он замечает, как соседи перешептываются, тыча в него пальцем. Для них одиночество — достаточный повод для грязных обвинений; содомитами объявляли и Леонардо, и Микеланджело, и многих других. Как объяснить им, что красота, женская или мужская, слишком дорога ему, чтобы осквернять ее жалкой земной любовью?