Сергей Лавров - Лев Гумилев - Судьба и идеи

Да, стремительно стала меняться этническая картина мира. Ушли друзья и недруги Гумилева – те, кто сидел, и те, кто сажал их. В однополярном мире началась новая война – война с терроризмом, война, в которой нет фронта, диффузная война. Явно проступают черты новой этнической фазы и нового суперэтнического конфликта, по Гумилеву, – смещения...

Еще вот чему можно поучиться у Гумилева. В дни августовского путча 1991 г. на даче, когда мы все (Н.В., Костя и Лена Маслова) были крайне возбуждены («Анатолия Ивановича взяли!»), Лев Николаевич был спокоен, как обычно. Выкурил «беломорину» и кратко сказал: «Статья 58-я – измена Родине. Нам рекомендовали не волноваться. Следующая волна – русская».

Много было за это время пораженческих прогнозов для России, но мы видим – есть пассионарность, российский этногенез не закончен. И теория, созданная им на стыке наук, побуждает, к исследованиям в различных областях: истории, психологии, социологии, геополитике, культурологии, генетике, нейрофизиологии, математике, синергетике. Струна российской истории звучит.

В культуре России и мира Лев Николаевич Гумилёв – явление настолько большое, что всестороннюю его оценку не дашь и на многодневных чтениях. Отдавая дань памяти выдающемуся мыслителю, ученому и человеку, мы собрались не для дискуссий и выяснения отношений. Отложим их до будущих ристалищ, а сегодня у нас другой повод для встречи – две недавние даты. Одна из них – скорбная: в ночь с 15 на 16 июня 1992 г. – мученическая кончина человека, у которого злобно раскрылись лагерные язвенные швы; другая – его 80-летие, исполнившееся 1 октября.

Для меня это выступление – внутренний долг перед другом, с которым связаны 35 лет близости и взаимопонимания. Общаться с ним мне посчастливилось в годы подлинного расцвета его научного творчества.

24 июня 1916 г. 23-летняя Марина Цветаева, боготворившая Анну Ахматову, пропела в адрес трехлетнего сына двух поэтов («Имя ребенка – Лев, матери – Анна») не только «осанну маленькому царю», но и пророческую строку «Страшное наследье тебе нести» – словно предчувствовала уже тогда трагические судьбы обоих родителей и маленького «Львёныша».

В студенческие годы мы ничего о нем не знали. Лишь однажды, году в 35-м, на географическом факультете был шепот, что есть в Ленинграде такой студент – глубоко верующий (надо же, вторая пятилетка, а он все еще во что-то верует!), а на вопрос, что ему ближе – Москва или Питер? якобы отвечавший:

— Ну что вы, конечно, Москва – в ней самый воздух как-то православнее.

Рассказал я об этом слухе уже стареющему Льву Николаевичу, и он возмутился:

— Никогда я такого не говорил.

Впервые я увидел его в Географическом обществе в Питере, только что вернувшегося с каторги, и опознал по фамильному сходству – по единственному известному мне и не самому удачному портрету отца в журнале «Аполлон». А к старости Лев Николаевич становился все больше похожим на свою мать (вглядитесь в ее портреты в пожилом возрасте).

Внутренне он, конечно, гордился и этим сходством, и родством, знал наизусть уйму стихов обоих родителей, но, как правило, ни в чем этого не проявлял, а разговоров о их судьбах и особенно о своих правах наследника упорно избегал.

Общаясь со мной, Лев Николаевич любил подчеркивать свое старшинство – родился в 1912-м, а не в 1913-м году, хоть и был меня всего на семь месяцев старше. Но я-то чувствовал себя всегда куда более младшим: никакие семь месяцев разницы в возрасте не шли в сравнение с четырнадцатью годами лагерных страданий, с опытом фронтовика, прошедшего до Берлина, человека, всю жизнь прожившего под тяжестью осознания трагедии отца, а потом и драмы матери, и так горько расплатившегося сначала за одно только это родство, а потом и за собственное героическое инакомыслие.

Как сверстнику, мне легче представить себе обстоятельства его долагерной жизни. И отрочество с юностью, и молодость Льва Гумилёва прошли под черным крылом анкетного пункта о расстрелянном отце, а в тогдашних школах не прощалось и интеллектуальное превосходство. Принцип был: «не высовывайся!». Даже меня, сына учительницы и агронома, выходцев из сельского нижегородского захолустья, корили за академический индивидуализм – так принято было обзывать успехи в учебе. В любом дитяти из нерабочих семей мерещилась голубая кровь. А юного Льва Гумилёва прямо обвиняли в «академическом кулачестве».