Татьяна Михайловна Соболева: В опале честный иудей

В поисках заработка он нанялся завхозом в какую-то воинскую часть, еще со времен войны располагавшуюся недалеко от нашего дома. Оклад - 450 рублей, оскорбительная мизерность, на сто с небольшим больше пенсии, что он получал. По-видимому, охотников ходить почти даром на работу целый месяц не находилось, и скорее всего благодаря этому пятая графа не стала препятствием для неправославного претендента на безнадежно свободную должность.

Сообщая мне о найденной работе, Александр Владимирович заметил, что даже эта маленькая сумма пополнит наш скудный бюджет. Возразить было нечего. Ведь из моего заработка и его пенсии нам приходилось ежемесячно отсылать 100-150 рублей моим родителям, жившим в Подмосковье. Или с оказией отправлять продовольственные посылки примерно на эту же сумму. Нет, они не были бездельниками или ленивыми иждивенцами. Всю жизнь работали, имели стаж для пенсий. Обе трудовые пенсии - по двести рублей. Наша помощь да картошка с нескольких грядок возле дома спасали их от хронического голода. Вместе с ними страдала и постоянно недокормленная коза. Бедное животное, не иначе как только подчиняясь законам природы, поставляло ежедневно к их столу чуть больше стакана молока... Все это моментально промелькнуло в моей голове. Я не стала его отговаривать. На убогом, безрадостном фоне опостылевшей бедности доводы Александра Владимировича выглядели убедительно, даже заманчиво и... заслонили собой главное: вопрос о «моральном» доходе от предстоящей работы. Правда, я сразу подумала о его полной «профнепригодности» к роли завхоза. Не для него все эти счеты, пересчеты, учеты, реестры, накладные, списки и пр. среди мини-склада хозтоваров, разных аксессуаров завхозовского бытия. Не такой он человек, чуждо ему все это по очевидной несовместимости.

Его ли живой, яркой, энергичной натуре совершать над собой каждодневное насилие, изо дня в день терпеть серую, вялую, скучную, утомительно однообразную «деятельность»-«без божества, без вдохновенья», а главное — бесконечно далекую от жизни духовной, его родной стихии, где плодотворно и полно проявлялось бы богатство его личности, где он мог удивлять и быть полезным. Его принадлежность, тяга к сфере духовной предопределена давно, с рождения, милостью Божьей - даром стихотворца, и вдруг нечто вроде самоотлучения от привычной работы мысли, предпочтение работе для рук, с «отключенным» за ненадобностью интеллектом...

Понимая, зная все это - вперед, в завхозы?!

Но ведь этот вынужденный шаг «в сторону» - не навсегда же! Переждать, перебиться, временно, временно... «Орлам случается и ниже кур спускаться...» - услужливо подсказывала память. Нужно, можно потерпеть - в унисон уговаривала нужда, и пасуя перед соблазнительной мудростью ее аргументов, убывала тревога, таяли опасения. Убаюканные самоуговором, ни Александр Владимирович, ни я так и не сумели тогда предугадать скорой - да чего там! - просто немедленной расплаты за, казалось бы, безобидную уступку «обстоятельствам».

Он вернулся домой после первого же трудового дня с поразившим меня измученным видом. Так устать от в общем-то не тяжелой работы?! Я ждала объяснений. Но мой супруг, обычно очень охотно сообщавший мне все новости, молчал. На мой вопрос, чем был заполнен минувший день, он, судя по промелькнувшей едва заметной гримасе, предпочел бы не отвечать. Произнес телеграфно кратко: раздавал чистое белье, использованное отвез в прачечную.

Выслушав «отчет», я моментально представила себе Александра Владимировича за этим одиозным занятием в деталях, вспомнила свои сомнения по поводу «морального дохода» от функций завхоза и... запоздало - накануне бы так! -поняла, что вчерашняя наша общая игра в поддавки с жизнью не просто жестокий самообман, но и непростительная глупость. Перестала быть загадкой причина сверхутомления новоиспеченного завхоза после первого рабочего дня - сдали нервы.

Другого и быть не могло. Вероятно, сперва сортируя и пересчитывая грязное солдатское белье, позже - сопровождая его в прачечную, поэт в роли завхоза в какой-то момент словно опомнился, остро осознал чудовищную, в приложении к нему, нелепость происходящего. Зачем, почему он здесь, возле кучи из узлов смердящих тряпок?! Бред, наваждение! Это все, на что он способен?! Это - место его работы?! И дело не в ее непрестижности, а в причине, вынудившей его, профессионального журналиста, одаренного стихотворца, согласиться занять никем не востребованную должность с унизительно жалким вознаграждением. Что за причина? Какова она? Ответ на этот вопрос был беспощаден, как сама правда, которую он нес в себе: ты загнан в тупик, тебя заставляют поверить, что большего ты не стоишь в своем отечестве, потому что ты - еврей, представитель народа, от которого отвернулась власть компартийная. Ты - на положении изгоя в отечестве, защищая которое в схватке с фашизмом получил бессрочную инвалидность. Ты живешь в стране, где этот почетный факт твоей биографии не обеспечивает тебе ни гражданских прав, ни заслуженного уважения, уважения за заслуги неоспоримые. Больше того, в антисемитском государстве ни уму твоему, ни таланту не найти применения: при оценке твоих редких личностных данных верх одержит «печать отвержения» - пятая графа паспорта, «подведет» твоя ярко выраженная иудейская внешность.