Алексей Савчук - Прямой дождь

Возле Брянской площади, у базара, Ивана Макаровича и Степана догнал Григорий Петровский. Несмотря на раннюю пору, здесь уже собрались торговки: может, кто и купит себе чего-нибудь из еды. Тут же стучал по мерзлой земле костылями Попудренко. Совсем недавно он вместе с другими шел утром на завод, а сейчас нищий, калека.

— Несчастный человек, — посочувствовал Григорий.

Непийвода не выносил подобных речей, и хоть и жаль было ему беднягу — мерзнет человек ради каких-то копеек, — но он сердито заворчал:

— Разинут рот, ворон ловят, вместо того чтобы работать. Вот и этот поплатился. Дело такое — не зевай, коли тебе хозяин деньги платит… Береженого бог бережет… — Потом спокойнее добавил: — Может, Попудренко и не виноват…

— Я думаю… — начал было Петровский, но Непийвода перебил его:

— Знаю, что ты скажешь. Уже не раз слышал. Ты лучше не забудь прийти к нам сегодня вечером.

— А что у вас за праздник?

— Придешь — увидишь…

Как назло, день этот для Ивана Макаровича тянулся необыкновенно долго. В цехе гулял холодный ветер, а у доменной ночи было нестерпимо жарко, едкий пар разъедал глаза. На литейное поле толстым слоем насыпали песок с необходимыми примесями, специальными шаблонами разметили борозды для расплавленного чугуна. Топали сапогами на деревянной подошве литейщики, сгибались, вдавливая в песок модели, орудовали трамбовкой. Все делали скоро, некогда голову поднять, воды напиться…

Катали подвозили к ненасытному чреву печи красную руду, известняк, кокс. Насыпали в вагонетки, которые лифт тут же поднимал наверх, к колошникам, верховые быстро опорожняли их. Одна за другой, как назойливые тараканы, ползли и ползли вагонетки. Внизу двигались люди. Заканчивали подготовку площадки для литья. Сейчас горновые возьмут длинные ломы и, раскачиваясь, начнут бить в летку. Тогда хлынет огненная река металла и потечет по литникам на литейный двор. Для литейщиков наступит короткая передышка. Люди, словно загнанные лошади, будут жадно пить воду: незаметно, кружка за кружкой, по ведру в день выпивают, а потом соленым потом исходят. Тело в заскорузлой одежде, как в панцире. Не успели оглянуться, уже кричит десятник:

— Где Непийвода?

— Воду пьет.

Непийвода вытер усы влажной брезентовой рукавицей и заторопился на литейный двор. Чугун уже начал остывать, покрылся сизоватой пленкой.

Гудит домна. Без конца гудит и шипит адское, проклятое богом железное варево, подгоняет людей, не дает дух перевести.

И нет этому ни конца ни краю. В начале смены, когда силы еще не растрачены и азарт охватывает, Непийвода легко, как игрушечные мячи, перебрасывал двухпудовые болванки. А под конец работы его движения стали механическими, он собрал остаток сил и подумал сам о себе, что выдохся, как лошадь, которая поднимает перед заходом солнца последний пласт земли.

Тяжелые молоты разбивали металлическое кружево, чтобы отделить болванку от болванки. Приближался самый трудный, самый ответственный момент: горячее литье длинными клещами надо бы сбросить на железную платформу.

Стоят в ряд литейщики, передают друг другу болванки. Непийвода — возле платформы. Один зацепит клещами, качнется — и болванка уже падает у ног другого, тот нагибается, поднимает, передает дальше… Непийвода подхватывает и бросает на платформу. Половина поля уже очищена. Еще нагрузить платформу, разгрести песок — и конец смены.

Ноги и руки будто свинцом налиты, в голове гудит. Движения точны, строго рассчитаны, однообразны — нельзя ни спешить, ни медлить. Зрение, нервы, слух, мускулы — все напряжено. С металлом шутки плохи.

Слава богу, скоро конец. Кажется, Непийвода еще никогда так не уставал и не выбивался из сил. Однообразные покачивания ближайшего соседа, мелькание тяжелых болванок… Ни разу они не мелькали так быстро, ни разу с таким грохотом не бухались у его ног, никогда пот так не заливал лицо.

Переступил с ноги на ногу. Все закружилось перед глазами. Что-то закричал десятник. Не успел опомниться, как тяжелая многопудовая болванка ударила по ногам, и он повалился навзничь. К нему бросились люди…

Так Иван Макарович Непийвода оказался в больнице. Лежал с обескровленным, серым лицом, под серым одеялом забинтованные обрубки ног. Грустно смотрел на детей, стоящих у кровати. Трехлетняя Харитя жмется к матери, исподлобья бросая испуганные взгляды на отца.

Никто не знает, что делать.

Молчание становится невыносимым, и отец, с трудом разлепив запекшиеся губы, говорит: