Елена Обоймина - Свет земной любви. История жизни Матери Марии – Елизаветы Кузьминой-Караваевой

Это было уже во время войны, после падения Парижа. Она вела себя… несколько вызывающе. Я ей говорил: Лиза, тише, тише, не надо. Не надо, чтобы немцы что-то подумали, что-то узнали. А у нее было по отношению к ним такое чувство, страшно вызывающее (которое она не скрывала), что их ненавидит и с ними борется… Помню, в этой комнате мы с Сережей (Эрнстом) говорили об осторожности, она обвинила нас, что мы держимся в стороне.

Чтобы подойти к нашей квартире, надо было войти в ворота и пройти весь мельничный двор, со всех сторон окруженный производственными зданиями. Я отчетливо помню, как она шла, и что у меня мелькнула мысль: «Что-то подумают рабочие и служащие», – так необычен был ее вид в русском монашеском одеянии, так резко выделялась она на фоне французского провинциального городка. И не только благодаря одежде, несколько небрежной, – весь ее облик был необычен, и рабочие, грузившие на машины мешки с мукой, не могли удержаться, чтобы не проследить за ней взглядом. Ведь это было «явление», которого они никогда не видели, что-то совсем особенное, ибо католические монахини разных орденов (монастырей) совершенно не похожи ни по одежде, ни по облику, ни по манере себя держать на православную монахиню вообще, а в особенности на такую, как мать Мария. Рослая, она шла широким шагом, прямо глядя перед собой через круглые очки в простой оправе – «нянькины очки», как сказала моя жена…

В этот день она осталась у нас обедать, и уехала с вечерним поездом. От этой встречи с ней у меня осталось воспоминание чего-то светлого, легкого. Общий язык мы, конечно, нашли сразу, и взаимное доверие… Хотя каждый из нас ничего лишнего о своих сопротивленческих делах и не говорил. Мало сказать, что она была бодрая и оживленная. Я запомнил ее улыбающейся, я бы сказал, духовно радующейся, как человек, нашедший настоящий путь к подвигу.

На следующий день, после разнарядки на утренней смене, в выбойном цехе, как обычно, рабочие обменивались новостями о всех событиях, происходивших на мельнице, во Франции и во всем мире… И здесь, как я и ожидал, конечно, не обошлось без насмешливых замечаний насчет моей вчерашней посетительницы. Я объяснил рабочим (с которыми был в очень хороших, простых отношениях), что это русская монахиня; но при этом заметил, что это объяснение никого не удовлетворило; очевидно, скептические французы имели уже свое мнение… Наконец старик Куапель, сплюнув старую жвачку табака, заявил:

– Говорите мне все, что хотите; я никогда не поверю, что это – женщина: я хорошо видел большие мужские ботинки, высовывавшиеся из-под сутаны.

И в знак того, что он не дурак и не желает больше разговаривать на эту тему, этот упрямый старик закатал себе за щеку новую порцию самосада…

Уже после войны А. А. Угримов рассказал рабочему, кем именно была та монахиня, а старик сокрушенно признался:

– А я-то был уверен, что к вам какой-то переодевшийся мужчина приезжал по делам Сопротивления – ведь я-то знал давно, чем вы занимались…