Анна Плантажене - Мэрилин Монро

Она вскидывает руку, чтобы остановить такси.

«Я… я не знаю. Поезжайте. П… прямо. Я в… вам скажу, к… когда остановиться».

Шофер удивлен. Не просьбой, он и не такое слыхал. Его поразил голос. Такой тонкий, хрупкий, что он посмотрел в зеркало заднего вида, испугавшись, что к нему в машину запрыгнула девчонка, сбежавшая из дома. Да еще и заика. Однако это женщина. Пассажирка сняла очки. Вокруг ее голубых глаз залегло множество мелких морщинок. Щеки покрыты довольно густым пушком — светлым, почти белым. Как и ее брови. Шофер успокоился. Он-то опасается грабителей, громил. Праздные женщины, садящиеся к нему в машину в поисках компании, его не беспокоят. Даже если от них не слишком приятно пахнет. Не страшно. Если надо, он может поговорить. Она сама начинает разговор, своим тоненьким, почти неслышным голоском — вежливым, умоляющим: «С какой ж… женщиной вам бы х… хотелось п… провести ночь?»

Она не спала до рассвета. Никак не получалось, несмотря на всё, что она проглотила, чтобы приручить — нет, не сон, а страх сна, засыпания, забытья, кошмаров. Смерти в миниатюре. Она не спала, и чтобы заставить замолчать окружающую тишину, вырваться на мгновение из давящего одиночества, схватила единственный предмет, который еще связывает ее с миром и доказывает ей, что ее плоть до сих пор сверкает, когда всё вокруг нее погасло. Телефон. Белый аппарат, подключенный в соседней комнате, со шнуром длиной в десяток метров, который она протащила под дверь и, дрожа, прижала трубку к себе, словно мягкую игрушку, под одеялом, под подушкой. Она звонит. Неважно кому — всем подряд: друзьям-подругам, любовникам, бывшим мужьям, докторам, массажистам, журналистам, сыновьям и родственникам высоких особ, соседям, пресс-атташе, фотографам, парикмахерам, гримерам, актерам, преподавателям, психиатрам.

— Угадай, кто это?

— Ты на часы смотрела?

Она сюсюкает своим голоском. Она не смотрела на часы. А зачем? Она живет по другому времени, иногда спит сто лет — принцесса, русалка; она порхает, плывет, она на пляже, обнаженная, напротив океана, ветер горячий, а она сама — награда. Она или, вернее, это чужое присутствие в ней, с которым она порой сталкивается, словно с соседом по лестничной клетке. В ее мире, свободном от условностей и лжи, всё позволено: расхаживать голой по белому пустому дому под ошеломленным взглядом посетителей, пить шампанское после пробуждения, приходить на свидание с опозданием в восемь часов. Звонить среди ночи по первому попавшемуся номеру.

Ее мир — мир детской сказки. В нем нет часов.

Белокожая и темноволосая женщина за тридцать, страдающая бессонницей, растрепанная, в широченном плаще, скрывающем ее явно округлые формы. Толстая и потасканная. Невзрачная.

Всё началось задолго до ее отъезда на восточное побережье, в тот знаменательный день в конце 1954 года, когда она ушла по-английски, показав кукиш кинокомпании «XX век Фокс», и села на ночной самолет Лос-Анджелес — Нью-Йорк, в бежевом костюме, спрятавшись под черным париком и за невероятным вымышленным именем — Зелда Зонк, чтобы освободиться от голливудской системы, использовавшей ее округлости, ее сосцы, точно дойную корову, и чтобы отделаться от целлулоидной блондинки, чья фотография в бикини была у всех мужчин без исключения, от рабочего до сенатора, а продюсеры держали ее в плену ролей неотразимой дурочки. Зелда Зонк была одним из ее самых блестящих творений. Образом, к которому она прибегала по мере необходимости — не таким фальшивым, не таким надуманным. Не знойная брюнетка латинского типа, а рассудительная, расчетливая женщина, холодная и решительная. Чужая личина, которая внушала уважение — то, к чему она стремилась больше всего. На самом деле она гораздо лучшая актриса, чем думают. В первый раз на нее это накатило однажды утром. Вдруг стало невозможно дышать. Ей хотелось выпрыгнуть из своего тела, выпростаться из этой розовой мясистой оболочки, взывавшей к наслаждению на экране, на обложках журналов, на постерах, на календарях. И тогда она нацепила черный парик, облачилась в самую простую одежду, не слишком облегавшую ее зад и груди, и вышла на улицу. Она хотела посмотреть, какой это произведет эффект, вновь испытать давно забытое ощущение, когда идешь, не вертя задницей, одна, не вызывая столпотворения, которое можно разогнать только с помощью армии. На несколько часов отделаться от того наносного, которое, в конце концов, проникло внутрь ее самой, словно неизлечимая болезнь. Как хорошо было вдруг примерить на себя безвестность, а еще лучше — испытать успокаивающее и острое сознание того, что может нарушить ее в любой момент. Нет ничего проще: достаточно снять накладные волосы, а главное — вернуть свою знаменитую «горизонтальную» походку, и сразу же произойдет чудо. Вообще-то ей даже парик был не нужен. Такая, как есть, обретшая свою природную хрупкость, она становилась неузнаваемой, никто не знал, кто она такая. И дело тут не в косметике и не в цвете волос. На самом деле, ее видели лишь тогда, когда она сама решала появиться. Вот доказательство: уже на вершине славы, на одной из известных нью-йоркских вечеринок ее спросили: «А вы чем занимаетесь?» — «Я актриса». — «И как вас зовут?»