Михаил Дроздовский - Дневник

27 июня.

На днях придется нам идти в бой, мне предстоит сомнительная честь вести в атаку наших «свободных граждан», свободных от чувства долга и доблести.

10 августа.

11-го июля у нас была атака; в следствии громадного превосходства сил мы имели успех, не взирая на то, что большая часть солдат была непригодна к бою. Мой полк взял даже 10 орудий. 30–31 июля и 1–2 августа снова были тяжелые бои; наступали немцы, в незначительных, меньших силах, больше артиллерией, чем штыками. Но деморализованная, развращенная, трусливая масса почти не поддавалась управлению и при малейшей возможности покидала окопы, даже не видя противника: от каких нибудь нескольких снарядов или только в ожидании неприятельской атаки. Еще 31 было нечто вроде боя, нечто в роде сопротивления, мы частью отстаивали свои позиции, но уже 1-го августа разразился скандал, — поголовное бегство полка, целые вереницы беглых тянулись мимо штаба. Тогда я послал весь мой резерв, мою лучшую часть останавливать этих беглецов. Ни о каком управлении боем не могло быть и речи среди заборов, домов и виноградников. Много раненых офицеров и солдат было брошено этими мерзавцами на позиции. Увидя эту катастрофу, я решил покончить со свободами и приказал бить и стрелять беглецов. Этими крайними мерами, широким применением палок и оружия удалось восстановить кое-какой порядок и, пользуясь ночью, остановиться на новой позиции. На другой день сразу же были приняты меры, самые крутые, офицеры наблюдали за цепями, все время с револьверами в руках, позади я расставил разведчиков и всякая попытка к бегству встречалась огнем. Благодаря этому позиция была удержана и противник, поплатившись, больше не дерзал на новую атаку. Сейчас чиню суд и расправу, авось приведу их в порядок; они уже начинают чувствовать мое давление. Конечно может и сорваться.

24 ноября.

За последние дни произошли такие события, что окончательно опустились руки — эти кустарные мирные переговоры, созданные кучкой немецких шпионов и осуществленные давлением слепой стихийной массы — докончили все. Сами по себе, своими силами, мы уже вернуться к войне не можем, даже хотя бы к оборонительной, в виду абсолютного разложения армии. Почетного мира для нас уже не будет. Насколько я ориентирован — нет ни-каких надежд извне. Все это развязывает руки. Тотчас по получении распоряжения о перемирии я поехал в Яссы, ничего еще определенного не знаю — события начинают принимать слишком острый характер; хотя кругом все так запутано, так темно, что трудно разобраться — в стороне же от событий я не останусь. Пока помимо моей воли назначен начальником 14 дивизии. Настроение тяжелое — эти переговоры о мире точно публичная пощечина, от оскорбленной гордости некуда уйти, негде спрятаться. Сердце отравлено ядом.

Еще 20-го получил Георгиевский крест по давнишнему представлению — единственный орден, к которому я никогда не был равнодушен… а между тем у меня теперь никакой радости в сердце, нисколько не стало легче на душе от этого маленького белого крестика… От жизни страны, от всего, что делается внутри ее, мы отрезаны почти совсем, не получаем почты и газет.

6-го декабря.

У нас на фронте все уже доходит до последнего предела развала и я уже ни с чем не борюсь, ибо это совершенно бесполезно, — просто наблюдаю события. Как счастливы те люди, которые не знают патриотизма, которые никогда не знали ни национальной гордости, ни национальной чести.

11-го декабря.

Россия погибла, наступило время ига, неизвестно на сколько времени, это иго горше татарского. Я же принял определенное решение: приехал в Яссы, взял себе отпуск на 5 дней, складываю с себя звание начальника дивизии, на днях принимаюсь за одно очень важное дело, о котором конечно писать не могу, почта — дело ненадежное. Во всяком случае ориентируюсь в политических делах, часто вижусь с иностранцами.

15-го декабря.

На неопределенное — время остаюсь в Яссах, дел очень много. Я вовсе не честолюбив и отнюдь не ради известности среди толпы и не ради ее поклонения пытаюсь взять как можно больше в свои руки. Честолюбие для меня слишком мелко, прежде всего я люблю свою родину и хотел бы ей величия. Её унижение — унижение и для меня, над этими чувствами я не властен и пока есть хоть какая нибудь мечта об улучшении, я должен постараться сделать что-нибудь; не покидают того, кого любишь в минуту несчастья, унижения и отчаянья. Еще другое чувство руководит мною — это борьба за культуру, за нашу русскую культуру.