Сергей Марков - Михаил Ульянов

— И всё-таки мне генетика покоя не даёт, — сказал я, глядя на звёзды. — Я ведь знаю родственников, вашу тетку, сестру Маргариту Александровну, — типичные сибиряки, молчаливые, сосредоточенные, работящие. Чистоплотные. Но действительно ничем не выдающиеся. А вы — явление, не побоюсь процитировать Достоевского, чрезвычайное.

— Ты это… кончай, Сергей. Какое, к шуту, чрезвычайное. Тебе что, красавица Настёна в баре по блату коньяк вместо кока-колы наливала?

— Неужели это одна из безумных исторических случайностей, немыслимое соединение генов? Вы верите в судьбу, предначертанную свыше?

— Вся судьба моя, честно говоря, случайна. Цепь, череда случайностей. Как, впрочем, и другие судьбы. Но о других судить не берусь, а о себе скажу. Есть один ход в искусство: папа — актёр, мама — актриса, сын — тоже. И это нормально, естественно. А я не мечтал о театре, не знал, что это такое, и вообще никакого отношения не имел. Началась война. К нам в Сибирь эвакуировали из Москвы Театр Вахтангова. И это было случайностью, которая сыграла в моей судьбе главную, быть может, роль. Два года театр работал в Омске, притом успешно, это был один из самых интересных творческих периодов. Замечательные актёрские работы! Но допрежь, прежде этого, в Тару бежал от немцев с Украины Театр имени Заньковецкой. Совсем бедный, даже не театр, а его часть. Но была при них детская студия, что-то вроде кружка. Шастали туда мальчишки, девчонки. Однажды зашёл и я, просто так, из интереса: чем это они там занимаются? Нет, вспомнил, не сам — подружка моя Хильда Удрас и уговорила, хотя я долго упирался…

— Вот роль женщины! Притом почти скандинавской. Символично.

— Оказалось, читают стихи. Я счёл это забавным, но не более того. Забава сразу и улетучилась, что-то другое отвлекло. Но потихоньку, помаленьку, случайно я увлёкся этим театром. Во многом и оттого, что не было в Таре во время войны ничего другого.

— Был бы стадион, стали бы спортсменом? Боксёром, например, или метателем молота?

— Не очень себя представляю метателем, но не исключено. Так или иначе, но стал я забредать в ангар, где проходили репетиции и игрались спектакли, даже в лютые морозы, когда из дома нос страшно высунуть. Сидел где-нибудь в уголочке, в фуражке…

— Почему в фуражке?

— Стеснялся большой головы. И глядел, глядел на сцену. Евгений Павлович Просветов, руководитель студии, предложил мне выучить стихотворение Пушкина. И принялся я учить. В стайке у нас стояла корова, я убирал навоз — и читал на все лады пушкинское «Жил на свете рыцарь бедный, молчаливый и простой, с виду сумрачный и бледный, духом смелый и прямой…». Читал, пытаясь как можно глубже проникнуть в образ героя, молчаливого и печального, каковым и себя воображал, навек отдавшего своё рыцарское сердце Деве Марии.

— То бишь Хильде?

— Что-то получалось, видимо. В 1944 году Просветов сказал, выпил немного, был в настроении: «Миша, я считаю, что тебе надо пробоваться серьёзно в Омске, здесь ты ничего не добьёшься. Я напишу письмо Самборской, актрисе, руководителю Омского театра».

— А если б не выпил, то и не сказал бы?

— Вот так вот случайно переплелось всё, совпало… Не могу не верить в случай. Ты спрашиваешь, что было бы, если бы да кабы…

— История не знает сослагательного наклонения. Это я так, в порядке бреда.

— Мы с тобой весь круиз только и делаем, что болтаем, болтаем. Уединяемся, как голубые ребята. На нас тут косо стали поглядывать. И Алла Петровна с Ленкой обижаются. Давай заканчивать эти наши беседы. Да ещё бы знать, кому это всё нужно?

— Может быть, книга возникнет. Спектакль умирает, книга остаётся.

— А вот с этим не поспоришь. Коли возникнет. Ладно. Утро вечера мудренее. Спок!

— «В Неапольском порту с пробоиной в борту „Жанетта“ починяла такелаж…» — напевал я песенку из детства, когда мы все вчетвером с собственным корреспондентом «Известий» в Италии Михаилом Ильинским, возвращавшимся из отпуска в Союзе, стояли на палубе мостика и любовались неправдоподобной, будто старыми мастерами написанной, панорамой Неаполитанского залива.

— Я читал, как Горький приехал из Сорренто в Неаполь во время народного праздника Пьедигротта, — лихо выговорил Ульянов (он вообще виртуозно произносил сложные чужие названия, имена, фамилии, Мегвинетухуцеси, например, своего грузинского друга, народного артиста СССР, сыгравшего роль Дато Туташхии, — сказывались годы упорных занятий речью). — В толпе его узнали, закричали: «Горки! Горки!» — стали целовать, обнимать, на руках понесли. Пришёл он в отель счастливый, растроганный до слёз, и всё твердил: «Нет, что за народ, а? Замечательные люди». Захотел посмотреть на часы — а часы, золотые, с золотой цепью, свистнули. И сник великий пролетарский писатель. Вздохнул печально: «Итальянцы…» Здесь ведь тоже мафия, Михаил Михайлович?