Мстислав Толмачев - Такая долгая полярная ночь.

Вот и настало время попрощаться с тем, кто прочтет мои северные записки, мои фрагменты памяти, точнее — фрагменты воспоминаний. Конечно, в своих воспоминаниях я постарался не касаться особо личного, то есть тех фактов личной жизни после освобождения из заключения, которые я не намерен выставлять на всеобщее обсуждение. Раздевать свою душу до гола — не в моих правилах. Я думаю, что у читающего эти строчки возникнет вопрос: «Как же ты, побывавший в зубах у Сатаны, все же остался жив?» Я отвечу: «Только мой ум, мои знания, моя начитанность помогли мне, человеку не богатырского здоровья, выжить и даже вернувшись, обнять свою мать и тетю.

Еще в лагере рудника имени Чапаева я нередко рассказывал ворам кое-что из приключенческой и фантастической литературы. Майн Рид, Фенимор Купер, Хаггард, Луи Жаколио, Луи Буссенар, Жюль Верн, Конан Дойль, Беляев — вот, пожалуй, те авторы, произведения которых я рассказывал. Надо сказать, что большинство блатных, или «урок», имели весьма ограниченный кругозор, а об их представлении о книгах, тем более интересных, увлекательных и говорить не приходится. После работы хоть на час меня звали и просили рассказать что-нибудь интересное. Часто такое повествование затягивалось на несколько дней. Роман, повесть бывала с продолжением. И вор «в авторитете» командовал «шестерке»: «Сбегай за кухню, скажи, чтобы «романисту» (это мне!) как следует положили поесть». И я подкреплялся полной миской каши. Это было весьма кстати, так как спасало меня от полного истощения. Кроме почетного прозвища «романист», после рассказов об индейцах я получил еще одну «кликуху» — «индеец». Меня это не смущало, так как я был по-прежнему «контрик», мыслящий, свободный рассказчик прочитанного мною в юные годы и таким способом зарабатывающий себе дополнительное питание.

Мое медицинское образование периодически, когда у лагерного начальства не было «бытовика» медика, превращало меня из работяги на общих работах в фельдшера, и я некоторое время спасался на медицинском пункте или в больнице. Потом появлялся медик не «контрик», и я снова водворялся на общие работы.

Работая на медицинской работе, я был человечен, жалел людей и, очутившись снова в бригаде на общих работах, встречал среди работяг сочувствие и поддержку.

На Чукотке Сергей Михайлович Лунин не кидался медицинскими работниками, берег их и не допускал, чтобы медработника вдруг снимали на общие работы. Так я выжил, до сих пор не поняв, случайность ли это, удача ли моя или молитвы моей матери спасли меня. Мои старые годы, годы человека, видевшего много смертей и самого не раз смотревшего в глаза смерти, помогают мне перед лицом приближающейся «непрошенной» спокойно посмотреть на прожитое и пережитое и вспомнить слова Мишеля Монтеня: «…меня не обуревает ни страстная ненависть, ни страстная любовь к великим мира сего, и воля моя не зажата в тиски ни нанесенным ей оскорблением, ни чувством особой признательности». («Опыты», кн. III, гл. 1).

Прежде чем попрощаться с тобой, читающий эти строки, я хотел бы, чтобы ты не был слишком суровым критиком моего правдивого повествования. Я писал о том, что пережил, что видел, с кем встречался, кусочек чьей-то судьбы видел, а может, слышал о боли другого человека. И все написанное правда, здесь нет вымысла. И о многом я не написал, избегая неэстетичных сцен и эпизодов, как в медицинской практике моей на Севере, так и в лагерной жизни, и даже когда я уже освободился из заключения.

Заканчиваю свое повествование главой 70. В ней кое-какие стихи из моего большого «Лирического дневника». Писал стихи еще на Севере, заучивал их наизусть и рвал написанное, так как не хотел себе неприятности при обысках, а по-лагерному — «шмонах». Потом по памяти стихи восстановил. Написал новые. Так появился большой «Лирический дневник». В 70-й главе из него я поместил 16 стихов.

Прощай, мой читатель! Вряд ли мне удастся написать «Туманный рассвет», продолжение «Ночи».

Стихи мои из «Дневника»

***