Мстислав Толмачев - Такая долгая полярная ночь.

Помещения на барже для медпункта не нашлось: конвой занял все, расположившись с удобствами. Ящик с медикаментами, естественно, был у охранников, а я был в трюме баржи вместе со всем этапом. Мои коллеги по заключению и плаванию по Колыме относились ко мне хорошо, я бы сказал уважительно: ведь я, «контрик», посмел восстать против произвола жестокого негодяя, начальника лесозаготовительного участка и сумел помочь закону «намотать» ему срок. Люди это помнят. Люк трюма, где находились все мы, был открыт, но выходить на палубу было запрещено. На палубе баржи стоял конвоир, «попка», как этих «вояк» называли заключенные.

Мы проплывали мимо живописных берегов Колымы, поросших лесом. Редко попадались рубленые домики, точнее избушки. Лиственница среди колымских лесов преобладает, и берега были красивы именно обилием лиственницы. В трюме баржи было жарко и душно. Люди поочередно поднимались по широкому трапу и высовывали свои головы из открытого люка, чтобы глотнуть свежего воздуха. Ветерок доносил до нас хвойную свежесть берегов и иногда дымок нашего буксира.

Внезапно у одного парня пошла носом кровь. Я вышел на палубу, чтобы из ящика с медикаментами взять вату и поискать что-то кровоостанавливающее. Конвоир на палубе заорал на меня и потребовал, чтобы я вернулся в трюм. Я пытался ему объяснить, что я медицинский работник, что надо оказать помощь одному из заключенных, что мне нужно взять кое-что из медикаментов. При этом я продолжал медленно идти по палубе к месту, где, по моему представлению, были медикаменты. Тогда этот выродок-конвоир прикладом винтовки сильно ударил меня в грудь, я упал, а этот дегенерат с отборной руганью хотел продолжить избиение упавшего прикладом винтовки. Дикий вопль и отчаянные крики с руганью из трюма баржи остановили его. Прибежал начальник конвоя, меня он не слушал, а конвоир всегда прав.

Я кашлял и сплюнул кровь, одно ребро у меня было выбито из места его соединения с грудиной. Эту память о Колыме я храню до сих пор, так как ребро хрящом приросло грудине неправильно, оставив навсегда выпуклую хрящевую «мозоль». Начальник конвоя посадил меня в носовой отсек баржи, где обычно находились якорные цепи. Это помещение морской баржи конвой использовал как карцер, а заключенные говорили: «Посадили в «шакшу». Вскоре в «шакшу» ко мне сунули одного вора. То ли он возмущался расправой со мной то ли карты у него искали и не нашли, но в общем у меня был компаньон в этом металлическом карцере. Грудь болела, болела душа от подлости мерзавцев, в чьих руках была наша жизнь, и они могли безнаказанно издеваться и даже убивать нас. Когда настало время кормежки, нас выпустили из этого импровизированного карцера. Парни встретили меня сочувственно, не уставая проклинать «пиратов».

Мы плывем по Колыме и коротаем время в разговорах на разные темы. Подлый поступок охранника, ударившего меня прикладом винтовки тоже обсуждается людьми. Многие жестокость при удобном случае по отношению к нашим конвоирам оправдывают. Так оправдывают убийство конвоира при побеге с Угольной Ивана Канунникова. Я понимаю жестокость и беспощадность зеркально отражаются и нередко настигают жестоких и беспощадных людей.

Кто-то из парней был на Угольной, когда бежал Канунников. Рассказывают, что Канунников катил тачку с углем, вдруг колесо тачки сорвалось с доски, по которой обычно «гоняли» тачки, Канунников упал и дико заорал, что сломал ногу. Конвоир допустил ошибку, подойдя к лежащему, который со стороны поднимался. Потом последовал удар куском угля в висок конвоира. Тот упал, а Иван Канунников хладнокровно заколол лежащего конвоира штыком его же винтовки, забрал подсумок с патронами и крикнув: «Я пошел», поспешил исчезнуть.

Убийство конвоира одни оправдывали в споре заключенных, моих спутников, другие осуждали, говоря, что это убийство еще больше ожесточает охрану. Но никто не осудил сам факт жестокости. Большинство считали, что это возмездие — вы нас убиваете, а мы, если случится, — вас. Царит звериный закон.