Мстислав Толмачев - Такая долгая полярная ночь.

«Иди в контору», — сказал Кнехт. Конторой он называл теплушку, где грелись и отсиживались эти подонки. Там конвоир, взяв со стола линейку, ее ребром несколько раз ударил меня по правой руке (по тыльной стороне кисти). Я с любопытством посмотрел на этого дегенерата в военной форме и сказал: «Вам, очевидно, доставляет удовольствие это делать». Тогда он прекратил бить мою руку линейкой. После работы меня вызвали к «куму», как в лагере заключенные звали оперработника. Функция этого чина НКВД заключалась в оформлении новых дел на провинившихся, по мнению администрации, заключенных, а также он занимался вербовкой «стукачей», т.е. лагерных осведомителей, доносчиков из числа заключенных. «Кум» задал мне вопрос, почему я отказался работать. Я понял, что в теплушке старичок в очках, по распоряжению Ганса Кнехта, состряпал на меня лживую бумагу. Я ответил «куму», что от работы не отказывался, но на наносимые побои ответил ударом на удар. Потом я выразил удивление, как получилось, что бригадиром назначен Иоган Кнехт. Кто его назначил? И это тогда, когда на нашу страну напала фашистская Германия. Как получилось, что эта свиная харя, этот упитанный немец в хорошем обмундировании командует ослабленными и больными людьми? «Кум» отпустил меня, не ответив на мои вопросы. А я был переведен в аналогичную бригаду вора Игнашкина. Видно, Кнехт решил избавиться от меня — уж слишком много ненависти прочел он на моем лице. Бригадиры Кнехт и Игнашкин, вероятно, договорились о моей дальнейшей судьбе. Игнашкин поставил меня направлять лопатой на склоне сопки куски породы в желоб, который был коротким. Я должен был стоять выше желоба и лопатой направлять мчащиеся сверху куски и глыбы породы, а может, руды Значительно выше меня на площадку перед входом в шахту выкатывалась вагонетка, опрокидывалась и куски породы, скорее всего — руды, большие и малые летели вниз, скакали и проносились по воздуху. Попадание одного такого даже некрупного куска в голову означало смерть. К счастью, посреди сопки был вкопан довольно толстый столб высокой метра в два. Я спасал свою голову и по возможности тело от бешено летящих кусков. Я понял, что меня умышленно обрекли эти два негодяя — немец Ганс Кнехт и вор Игнашкин — на смерть. А когда это произойдет, то легко объяснить несчастным случаем на производстве. Одним «контриком» будем меньше. В бригаде Игнашкина был один парень, тоже вор который «косил», т.е. притворялся немым. Он внизу открывал люк бункера, когда приходила автомашина. Так этот «немой», увидя, куда меня на явную смерть поставил бригадир, разразился отборной руганью в адрес бригадира, обвиняя всю эту гнусную компанию в стремлении убить меня. Меня тут же убрали с этого опасного места. Я не знал этого «немого», не помню его имени и прозвища. Единственное, что я мог сделать, — это сказать ему: «Спасибо, друг».

И вот я уже в третьей бригаде с аналогичными трудовыми обязанностями. Снова склон сопки, железный желоб и мы, доходяги, лопатами перегоняющие руду по желобу в бункер. Большинство из нас, работающих на этой передвижке руды, явно были во власти роковой для заключенных алиментарной дистрофии. Я никогда не слыхал о галлюцинации обоняния, но такие галлюцинации наблюдаются медициной. Об этом я узнал значительно позднее. Тогда же был поражен, стоя у желоба на склоне сопки, я явственно вдыхал запах жареных котлет. В другой день в воздухе разносился запах жареных маминых пирожков. Голодная слюна заполняла мой рот, а запах вкусной еды продолжал тревожить, окружая морозный воздух таким манящим, таким чарующим ароматом. Мои коллеги по работе негромкими, явно ослабленными, голосами вспоминали, как вкусно готовили еду мать или жена, перечисляли особенно вкусные кушанья. Я понимал, что колымский мороз, дистрофия нас добьют. Одежда на нас тоже была не для Колымы с ее морозами и ветрами. Странно, что каждое мытье в бане заключенным выдавали один раз трусы, другой раз кальсоны. Все это из обыкновенной хлопчатобумажной ткани. И вот стою я на морозе, на мне ватные стеганые рваные штаны, в дыры, где нет ваты, просвечивает синее в «гусиной коже», как у дохлой вороны мое бедро. Я в этот промежуток между двумя банями ношу холщовые трусы под рваными штанами. И вот настал день, когда я потерял сознание и, ткнувшись головой в кучку руды в желобе, упал туда. Работяги были настолько физически слабы, что вынести меня на руках со склона сопки на ровное место не могли. Мне потом рассказывали, что кто-то «догадался», и меня уложили в желоб и спустили вместе с рудой в бункер. Под бункером в это время стоял грузовик, и шофер, увидев что в бункер с рудой спускают тело человека, разразился отборной матерщиной. Я, или то, что я представлял, проявляя слабые признаки жизни, вместе с рудой упал в бункер, а потом и в кузов автомобиля. И шофер, когда убедился, что я еще жив, пригнал машину не на обогатительную фабрику, а в лагерь, где я, все еще в глубоком обмороке, передан был на попечение медицинских работников, «помощников смерти», как их называли заключенные. Потом была так называемая «слабосилка», т.е. на 10 или 12 дней я и еще несколько дистрофиков были помещены в отдельное с двухэтажными нарами помещение. Одежду у нас отобрали, и мы после санобработки в одном белье «нежились» в очень теплом отделении, вероятно, лагерной больницы. Спасибо медикам — они на этот раз спасли мне жизнь.