Леонид Механиков - Полёт - воспоминания

Теперь я уже понимал своего комэска, которому я ещё пацаном «надирал хвоста» за счёт громадной перегрузки, тогда переносимой мною вроде бы легко: так просто ничто не заканчивается.

Летать надо не за счёт здоровья, а за счёт умения.

Шло обычное боевое дежурство.

Погода была мерзкая: низкая облачность закрывала сопки, порывистый ветер время от времени бросал скудные капли дождя — в такую погоду не то что летать, — из дежурки неохота выходить. Дважды я уже побывал в первой готовности, дважды расчёт бегал к самолёту, дважды чуть не по часу мёрз в кабине в полной готовности к вылету: шли учения Тихоокеанского флота, американцы постоянно дёргали нас, держали в напряжении.

Неприятная это штука — ждать.

Летать — так летать, тут всё понятно и ясно, а вот так сидеть в постоянном напряжении — тошно, от этого ожидания устаёшь больше, чем от полёта.

И всё-таки команду на запуск я получил: без какого бы то ни было предупреждения по телефону в дежурке вдруг зазвонили колокола громкого боя — воздух! Стометровкой я добежал до самолёта, влетел в кабину и, не дожидаясь АПА, нажал на кнопку автономного запуска. Пока двигатель набирал обороты — успел застегнуть парашют и привязную систему, техник едва успел убрать колодки и вот я уже на полосе. Вывожу двигатель на взлётный режим — и вдруг команда отставить взлёт. Меня эта команда уже взбесила: да сколько же можно так смыковать! В сердцах зарулил на стоянку, выскочил из кабины: ну сейчас я уже выскажу штурману КП всё, что я о нём думаю…

Я рванул дверь дежурного домика — и тут резкая боль ножом впилась в сердце. Боль была такой неожиданной и такой сильной, что потемнело в глазах. По-видимому, эта боль была написана у меня на лице: ко мне кинулся мой техник, помог мне дойти до кровати, лечь. Вокруг меня собрался весь наш расчёт. Кто-то подал воды.

Сделал пару глотков.

Боль прошла.

Всё.

Моя карьера лётчика теперь уже окончательно завершена.

До конца дежурства ещё два часа, за которые могут ещё поднять, а лететь в таком состоянии — это самоубийство.

Хранить этот случай в тайне было бессмысленно…

Словно на эшафот, поднялся я к телефону, деревянным чужим голосом сообщил на КП об ухудшении самочувствия. На КП засуетились: надо срочно менять экипаж, вызывать из третьей готовности смену, докладывать командиру полка…

К дежурке подскочила санитарка, из неё выскочил растревоженный наш полковой доктор Тамазян. Следом к дежурке подскочил «бобик» командира. Всё шло своим путём: врач измерял давление, командир сочувственно расспрашивал, что я ел…

Госпиталь.

Большое, японской постройки здание в Южно-Сахалинске.

Здесь все рода войск смешались под единой больничной формой. Здесь все чины и воинские звания уравнялись перед единым богом медициной.

Здесь лётчиков можно отличить только тем, что они расположены в отдельном крыле этого большого дома, в коридорах которого проложены ковровые дорожки да на каждом шагу сидят за столиками денно и нощно дежурные сестрицы в белых халатиках и накрахмаленных отутюженных белых шапочках.

В громадной, с потолками высотой под четыре метра палате, наверное, когда-то японцы проводили дипломатические приёмы.

Теперь в ней стоит семь коек.

Три из них пусты, что можно определить по аккуратно заправленным накрахмаленным простыням и не смятым подушкам, ждущих очередную жертву.

Возле каждой койки стоит солдатская тумбочка.

Кровать — тоже солдатская, со скрипящей и уже не пружинящей сеткой. Диссонансом смотрится эта убогость в этом шикарном здании с ковровыми дорожками и дежурными девочками в накрахмаленных белых шапочках у лампы с зелёным абажуром в коридоре.

Армия.

Знакомлюсь с товарищами по несчастью.

Один — пилот из Охи.

У этого что-то с почками.

Второй — из Буревестника. Этот просто на очередной ВЛК что-то не прошёл, и его отправили на дополнительное обследование.

Третий — из лётного отдела штаба дивизии.

К этому даже домашние приходят — местный, а здесь — просто для прохождения ВЛК, потому как с каких-то лет положено проходить комиссию на допуск к лётной работе на стационаре.

Я — четвёртый.

Тот, который с почками — он уже здесь целую неделю. Парень грустит: конца этому госпиталю, похоже, не видно, да и вообще списать могут. К новенькому тут же подсаживаются обитатели этой грустной комнаты. Все в одинаковых голубых байковых халатах с белыми воротничками, у всех одинаковые госпитальные тапочки…