Анатолий Солодов - Девочка с косичками

Экерт неторопливо снял пальто, повесил на гвоздь, поправил ремень с кобурой и сел в кресло, притащенное полицаями из школы. За спиной Экерта, на стене, к тёмным грязным обоям был приклеен портрет Гитлера, вырезанный из пожелтевшей немецкой газеты. Лицо Гитлера, одутловатое, дегенеративное с чёрными усиками под ноздрями, было картинно вздёрнуто вверх и резко сдвинуто вбок. Безумные, чуть навыкате глаза глядели на Гречухина в упор, тупо и надменно.

«А чёлка у него как у блатного» — подумал Гречухин и усмехнулся.

— Ты чего, Мишка, там стоишь? — окликнул Экерт Гречухина. — Закрой плотней дверь и проходи сюда.

Гречухин нерешительно подошёл к столу.

— Садись, — Экерт указал на стул.

— Не смею отказаться, господин начальник.

Он сел напротив, на самый краешек стула, заложил ладони рук между коленями и всем корпусом подался вперёд.

— Курить будешь? — Экерт выкинул сигарету из пачки.

— Можно.

Поднося спичку и пристально глядя в небритое и сплюснутое лицо Гречухина, Экерт спросил:

— Ты против немцев где воевал?

— Нигде.

— А в Оболь вернулся зачем.

— Наши отступать стали. Я и вернулся к дому.

— Кто это — наши?

— Ребята из взвода. Их там с гулькин нос осталось. По пальцам пересчитать можно.

— А сейчас чем занимаешься?

— Хвораю. У меня поясница болит.

— Ты мне, Мишка, мозги не дыми. Хочешь отлежаться? Не выйдет. Я с тобой в бирюльки играть не стану. Церемониться тоже. Немцы тебя в айн момент шлёпнут, как узнают, что ты против них воевал! Так что не вертись. Нет у тебя выхода. Выбирай.

— Чего?

— Либо щи — кашку, либо свинцовую пуляшку…

— Кашка лучше.

— То-то же… Дельце мне одно провернёшь, пронюхаешь кое-что. Понял?

— Можно.

— Давно бы так. А то юлил туда-сюда. Ни нашим, ни вашим… Отец у тебя умней был. Он завсегда знал, кому служить.

Гречухин сплюнул на палец, пригасил сигарету и положил в пепельницу на столе.

— Да я что… — поспешил оправдаться он. — Я ничего. Только неожиданно для меня всё это. Ведь я никогда таким делом не занимался.

Экерт раздражённо шлёпнул по столу.

— Хватит кота за хвост тянуть. Слушай внимательно. Сегодня ночью ты подожжёшь склад.

— Как?

— Молчи! В третьем часу обольёшь стену пакгауза бензином, чиркнешь спичкой и…

— Пришлёпнут, господин Экерт.

— Нишкни. Охрана предупреждена. Тебя только схватят, отправят в тюрьму и все…

У Гречухина перехватило дыхание. Он слушал, а мысли его уже уплывали в тюрьму. Экерт замолк, вновь закуривая. Стало так тихо, что было слышно, как за плотной занавеской на окне, тычась в стекло, не находя выхода, нудно жужжала, как бомбовоз, муха.

— А если убьют? — глотая комок в горле, прошептал Гречухин.

— Нишкни, говорю. Немцы всё знают. Они набьют тебе только морду да жрать несколько дней не дадут — и всё. Понял?

— А дальше?

— Посидишь несколько дней в карцере. Обрастёшь щетиной… А потом тебя выкинут — и всё.

— А ну как убьют.

— Не скули. Немцы сами этот финт выдумали. Только живца у них не было, на которых больших щук ловят. Так что придётся тебе несколько дней на крючке поболтаться. Понял?

— Ещё бы не понять.

— То-то же. А мы тем временем слушок пустим. Мол, случайно пожар занялся. От окурочка пакгауз огорел. И что, мол, не виноват. Прощения просил. Немцы тебя пожалели. Помордовали немного и отпустили.

— А ещё что от меня потребуется?

— Ягодки впереди. Когда вся эта мышиная возня для тебя пройдёт, сыщешь тех, кто взрывает составы. Расскажешь им, что умышленно поджёг склад. Войдёшь в доверие. Ухватишься за ниточку и всех до одного вытянешь. Докумекался теперь, в чём дело?

Гречухин вскочил со стула:

— Не надо! Я не смогу! Дайте что-нибудь другое. Они же меня за такое убьют.

— Сядь! — отрывисто хлестнул словом Экерт. — Немцы скорее убьют, как узнают, что ты против них воевал. Ну? Пронюхаешь?

Руки Гречухина плетьми повисли вдоль тела.

— Сделаю. Всё обязательно сделаю. Только не говорите про меня.

— Вот так-то лучше. Ты парень не промах. Из тебя выйдет толк. Выполнишь — не забуду. Всё учту. А пока на вот, закури. Успокойся. Экерт выкинул на стоя несколько сигарет. Гречухин трясущимися руками схватил одну из них, сунул в рот и потянулся к начальнику полиции за спичкой.

В тот апрельский вечер Зина вышла из дома до наступления сумерек. Солнце большое, красное, точно нарумяненное на ветру, медленно клонилось к горизонту.

Зина стояла на крыльце, поджидала Евгения Езовитова, который с минуты на минуту должен был зайти за ней. Чуть прищурившись, она глядела на улицу, тихую, пустынную: не было слышно ни лая собак, ни людских голосов. Только один раз из крайнего дома выбегала с ведром женщина, достала воды из колодца и так же быстро вернулась.