Рут Вернер - Соня рапортует

Он засмеялся, взял мои руки в свои и сказал: «Соня, Соня». Затем одобрительно отозвался о моей работе и сообщил, что Директор тоже доволен мною.

Я же постаралась дать ему понять, насколько неумелой я чувствую себя в профессиональном отношении, как трудно мне следить за новшествами в радиоделе и как мне хотелось бы еще поучиться в Советском Союзе.

К моему изумлению, Андрей согласился. Я на несколько месяцев поеду в СССР, а затем вернусь в Польшу.

На такие вот случаи пребывание с нами Олло было двойным благом: Миша и Нина на время моего отсутствия останутся в надежных руках.

Товарищ Андрей хотел, чтобы я радировала в Центр о сроке его возвращения. Сообщение было совсем коротенькое. В Варшаве я, кажется, работала со сдвоенными батареями на 220 вольт. Когда я в тот вечер налаживала передатчик, Рольф был в комнате. Теперь уж не припомню, что во что я воткнула, но только получила такой удар электрическим током, что громко закричала и никак не могла оторвать руку от контактов. Рольф, сразу же выключивший ток, побелел как полотно. Пахло горелым, большой и указательный пальцы были обожжены до черноты. В конце концов я подготовила аппаратуру, но та злополучная ночь была как заколдованная. В приемнике что-то без конца гудело, шуршало и трещало, я но понимала партнера, он никак не мог принять мое сообщение. А ведь мне надо было передать всего-навсего не то сорок, не то пятьдесят групп знаков. Я промучилась несколько часов, но без толку. Можно себе представить, как стыдно и неприятно было мне на следующий день рассказывать о случившемся товарищу Андрею. Он сердито спросил, что произошло бы, касайся дело по-настоящему важного сообщения.

В ближайшую ночь мне, хотя и не без труда, удалось протолкнуть злосчастную радиограмму.

Перед тем как проститься со мною, Андрей сказал, что, как писали газеты, пятна на солнце вызвали помехи в атмосфере, а это повсюду отразилось на работе радиоаппаратуры.

В июне 1937 года мне предстояло отправиться в Москву. Олло с детьми мы отправили к родителям Рольфа на туристскую базу близ границы. Они сняли там для жилья соседний дом. Когда я думала о свекрови и ее мнимой внучке Янине, все это представлялось мне столь отвратительным обманом, что я уже не находила в себе сил молчать. Рольф, однако, просил меня не доставлять его матери новых огорчений в эти и без того трудные гитлеровские времена.

Письма свидетельствуют, что я тогда уехала в Лондон, где и получила советскую визу, проставленную то ли в чужом паспорте, то ли на вкладыше в паспорт.

В Советском Союзе я пробыла три месяца.

Поскольку год спустя, летом 1938 года, перед тем, как меня послали в новую страну, мне пришлось вновь провести в Москве примерно столько же времени, нелегко отделить события, происшедшие в ходе этих двух визитов. Буду поэтому излагать их не в хронологическом порядке, а как придется. Как-то вскоре после приезда в Москву мне пришлось довольно долго ждать Андрея в доме на Арбате. Там я встретила немецкого товарища, которого Андрей тоже вызвал к себе. Беседовали мы друг с другом сдержанно, как принято среди нелегалов, но я тем не менее узнала, что этот человек был мужем моей бывшей соседки по комнате, Герты. Я встретилась с ним еще и на сей раз узнала всю его историю. Его и Герту послали для совместной работы за океан, в одну из колоний. На пароходе Герта по уши влюбилась в какого-то сержанта английской полиции, объявила, что не может без него жить, и пыталась покончить самоубийством. При таких обстоятельствах ее мужу оставалось только одно: вернуться назад.

Да, в нашей работе бывали и такие вот, казалось бы, немыслимые коллизии, отдающие дешевой бульварщиной.

Как только я приехала, Андрей немедленно послал меня на отдых в Алупку, на Черноморском побережье. Карлош теперь работал непосредственно с Андреем; он также улаживал все формальности с отъездом иностранных сотрудников, и именно он доставил меня на вокзал. Был Карлош человеком спокойным и скромным, не переоценивал своих способностей, но нельзя было не чувствовать, какой это надежный старый большевик.

Четыре недели я пробыла в одном из алупкинских санаториев. В спальне нас было двадцать женщин. Там я познакомилась со многими милыми советскими женщинами. Из Алупки я проехала к писательнице Берте Ласк, которая жила то ли в Севастополе, то ли в Ялте. Ее муж там работал врачом. В период с 1924 по 1928 год мне вместе с Габо Левином и Гейнцем Альтманом нередко доводилось бывать в ее квартире в Берлине-Лихтерфельде. Берта рассказала мне, что ее старший сын Лютц, а также Габо с женой Хертой — и ее я знала по Берлину — живут в Москве. В Коммунистическом союзе молодежи Германии Гейнц Альтман и Габо относились к числу моих лучших друзей. С неизменно веселым Габо я, в свои восемнадцать лет, однажды целую неделю странствовала по Рюгену. В 1924 году он на мое скудное ученическое жалованье купил мне где-то парабеллум. В Грюневальде Габо и его друг Гейнц Альтман учили меня стрелять. Когда нацисты принялись за обыски, оружие было спрятано под стропилами на чердаке нашего большого дома.