Виктор Астафьев - Нет мне ответа...Эпистолярный дневник 1952-2001

Но и «доразвлекался», не заметив, что день укоротился шибко, холодно стало вечером, в баню неладно сходил, и вот скоро полтора месяца, как в больнице маюсь после воспаления лёгких — едва тёпленького на «скорой» притартали сюда, Ну, а здесь пошарились по углам и закоулкам тела моего пузатого и много чего интересного отыскали, домой не отпускают. Никак не садится температура ниже 37, где-то чуть повыше дежурит и дежурит.

А главное, от лекарств, что ли, настала такая депрессия, что ничего делать не могу, даже писем не пишу. Видимо, это. как у дитя — сулили конфетку, а жизнь сунула конфетную обёртку с говном, вот и разочарование.

Но скоро домой, а там, может, и налажусь, настроюсь на работу. Начну, как обычно, с «затесей». Надо два рассказа доделать, может, и детскую повесть написать, а потом уж и за третью книгу приниматься, если духу и сил хватит, если коммунисты на каторгу не свезут. Об этом обо всём поведал миру «Очарованный странник», занимательная литературная газета, в Ярославле издающаяся. В пермской провинции небось этого ничего и не слышали, и информацию «забыли» дать. Ведь все, кто ломал рёбра и жизни талантливых людей на склонах Урала — в «Белом лебеде», в Поньшилаге, в Кунинском политлагере, живут и здравствуют, бегают с кровавыми знамёнами по митингам, клацая вставными челюстями, орут о народе, жаждая новой крови, и старой власти, ихней власти. Обнимаю. В. Астафьев

11 октября 1995 г.

Красноярск

(В.Я.Курбатову)

Дорогой Валентин!

Экой ты прыткий! И во мне прыть ещё прежнюю подразумеваешь, когда я на рыбалку иль с ружьишком мог избродить 30 верст и еще на какое-никакое дело годиться. Нет, брат, я еще летом поймал себя на мысли, что всё идёт как-то чересчур уж без бед, встрясок и приключений...

И вот почти уже полтора месяца в больнице с воспалением лёгких, и на этот раз воспаление-то в раненом лёгком: на субботу я к Володе в баньку сходил. Никто, никакая «скорая» в Овсянку не едет, литература опять же помогла. Два мужика с правой стороны Енисея, услышав вызов и отказы диспетчеров, сами приехали за мной, забрали, привезли. Так золотую, солнечную осень я провёл в больнице, что-то на этот раз шибко духом упал, пробовал писать хотя бы «затеси» иль письма — не выходит.

Сейчас меня обследуют — держится температура на 37, чуть побольше, поджелудочная железа, печень, желудок шалят. Завтра за реку еду на какой-то аппарат — будут меня просвечивать. Домой так пока и не знаю когда попаду, а здесь я уже с 3 сентября.

Получил от Постникова письмо и фото Щуплецова-мальчика, из Перми получил письма и узнал о праздновании 60-летия писательской организации и что чусовлянин Олег Селянкин умер. Из старой пермской гвардии один Роберт Белов стоит как гранит! Да ещё Коля Вагнер, дай ему Бог здоровья.

Посылаю тебе обрывки из отрывков, напечатанные в «Красноярском комсомольце».

Хотел в Иркутск на дни священника Меня слетать, но не столь уж само событие манило, как охота побывать в Иркутске. Уже прислали мне материалы из Иркутска. Ну, они молодцы, что затеют, завсегда на хорошем уровне проводят.

Обнимаю тебя, добра и здоровья желаю. Виктор Петрович А что со «Сменой»-то получилось? Ты им скажи, чтобы хоть журнал-то мне прислали. Ещё раз поклон. В. П.

6 ноября 1995 г.

Красноярск

(А.Михайлову)

Дорогой Саша!

Есть какие-то предчувствия или шёпот свыше — я тут долго болел, полтора месяца провалялся в больнице со своими гнилыми лёгкими, и на этот раз навалилась на душу такая смута, что не мог работать в больнице, да и дома до се на рабочий лад никак не настроюсь. И вот, в праздности и безделье чего в голову не лезет, и среди прочего взошло: «Что-то Саша не пишет, ни слуху ни духу, уж не обидел ли я его чем?»

И вот пакет от тебя! Я не читал этой критики, не слышал о ней. Прочёл, пожал плечами — несерьёзно это, хотя и небеспричинно. Это ж мне за начальника политотдела Лазаря Исаковича Мусенка гонорар, разве ты не понял? Меня как-то за слово «еврейчата» в «Печальном детективе» и за плюху Эйдельману доставали аж из Бостона, через «Континент». Володя Максимов дальнюю критическую эпистолу не стал печатать, так криво сикаюшая Горбаневская, сама себя записавшая в известные и потому гонимые поэтессы, как только редактор надолго отлучился, тиснула статейку. И в ней было то же самое, жгучее, через слюнявый рот бьющее желание унизить во что бы то ни стало русского лапотника, смеющего чего-то ещё и писать. Громила жидовка мой лучший рассказ «Людочка», заступаясь за русский народ, за русский язык, за нашу святую мораль и в конце статейки уж без маскировки лепила: «Он и раньше не умел писать, а ныне и вовсе впал...» Затем Агеев, ныне работающий в «Знамени», в разовой ивановской газетёнке трепал ту же «Людочку», как подворотний кобелишка штанину, и всё это с углублённой и сердечной заботой о русской культуре вообще и о литературе в частности. И нигде ни звука ни хрюка о первопричине. Заметь, что худо написанное они у меня никогда не трогали. Стервятники! Хитрые и подлые. Меня, увы, это уже не бесит. Прочёл и прочёл.