Виктор Астафьев - Нет мне ответа...Эпистолярный дневник 1952-2001

Но очень много дел посторонних, суеты много, какого-то пустопорожнего времяпровождения. Все так заняты у нас, все так «заклопотанэ», как говорят в Польше, что своими делами и заниматься некогда. В прошлом году не убрали урожая, всё говорили об уборке, боролись за урожай. Нынче сеять некогда — всё говорят о посевной.

Преодолеть этот общий психоз говоренья, а не творенья, как показала наша Октябрьская революция, очень трудно, почти невозможно. Люди шалеют от красноречия, пустословия и безделья, все требуют справедливости, порядка и корма, но никто ради этого палец о палец не бьёт. Я преодолеваю в себе эту давящую инерцию бурной видимости труда и борьбы неизвестно с кем и за что. Главная борьба была всегда с собой и за себя, остальное потом, никто за тебя работу твою не сделает, и никто не поможет в себе самом разобраться.

По весне собираюсь в родную деревню, там у меня есть дом и огород. Поковыряюсь в земле, успокоюсь и, может, отдохну от этой всесокрушающей говорильни и смуты в душе.

Хочется ещё так много сделать, но жизнь наша с Марьей Семёновной очень осложнилась — скоро будет четыре года, как умерла у нас дочь, оставив нам двух детей-сирот. Растить их нынче, да ещё в нашем возрасте и в наше пагубное время, очень тяжело. Это требует сил и времени, а того и другого уже недостаёт. Всё надо делать, и детей растить тоже, вовремя. Но ничего, есть люди, которым ещё труднее, чем нам.

Поздравляю тебя, Збышек, жену твою и близких с праздником весны и Победы! Желаю доброго всем здоровья, а тебе ещё и успехов в труде, вдохновенных встреч. Крепко, по-братски тебя обнимаю. Марья Семёновна, внуки — Витя и Поля — тоже шлют сердечные приветы. Твой Виктор Петрович

5 мая 1991 г.

Красноярск

(адресат не установлен)

Уважаемый Николай Трофимович! Я очень прошу Вас простить меня за то, что так долго не подавал никаких вестей, получив Вашу рукопись. Время моё не просто загружено, а на клочки разорвано и растерзано. Да я ещё и поработать пытаюсь в такое время, когда все охотно говорят о работе и требуют хлеба, желательно с маслом, зрелищ, желательно острых, за разговоры-то.

Рукопись Ваша у меня вызвала почтение уже своим опрятным видом. Терпеть не могу рукописей неряшливых, путаных, невычитанных — это есть самое большое неуважение и к труду своему, и к тому, кто вынужден его читать, часто по слёзной просьбе самого автора.

Чтение Вашей рукописи оказалось делом долгим и нелёгким. Рукопись эта — одно длинное-предлинное стихотворение, содержащее печальный рассказ об одной очень невесёлой жизни. Перемены ритма, звука, энергии стиха — это, собственно, состояние рассказчика, перемены его настроения, работа сердца, ток крови. Тягостна, конечно, первая половина рукописи о неволе, но кто же о ней весело писал?! В ней самое ценное то, что Вы не впали во зло, в чувство мщения и ненависти. Как писал Шаламов о «своей Колыме» — «это было нашим образом жизни». И это-то и чудовищно, и непостижимо, что жизнь человеческая столкнута в тёмную яму, на самое земное дно, на муки и погибель, но и там, в яме, он, человек, пытается жить, думать, надеяться на лучшее.

То же было и в запасном военном полку, и на фронте, в окопах, то же было и по сёлам войны, и по заводам, и по горьким окраинам социалистических городов. И всюду одна надежда — выжить, а там уж всё будет по-другому. А что будет по-другому? Вернётся молодость? Здоровье? Свет и сила? Восприятие жизни высветлится? Оптимизма прибавится?

Очевидно, во всех заблуждениях и надеждах русского человека и содержится главное его достоинство — великая стойкость. И как удобно оказалось обманывать и эксплуатировать человека с этакой верой и надеждой в сердце! Увы, ничто не вечно под луной, и вера иссякла, вместе с нею исчерпалась и главная сила, может, и могущество нашего народа. Я абсолютно уверен, что то, что мы, русские, перенесли, перетерпели и выдюжили, — никому более не по силам.

По стихам Вашим, несколько старомодным, видна Ваша большая читательская культура. Стихи музыкальны, добры, полны благородного звучания и какой-то совершенно детской доверительности и открытости миру. В Вас, несомненно, погиб очень талантливый и благородный поэт, но человек, чуткий к боли и страданию, не только своим, человек, бесконечно справедливый, добрый, остался с Вами, и то слава Богу.

Вам не хватило среды общения, понимания, хотя бы простого, совсем домашнего. Не хватило и печатания — это очень необходимо, ведь от каждого опубликованного произведения автор отплывает, как от пристани, и, глядя на неё издали, ощущает, как потраченная энергия, образовавшаяся в сердце пустота в силу «истраченного материала» наполняется новыми, обновлёнными красками, звуками, чувствами. Ничто так не терпит застоя, ничто не прокисает так быстро в посудине, называемой душой, как литературная продукция.