Виктор Астафьев - Нет мне ответа...Эпистолярный дневник 1952-2001

Идея Ваша мне не по душе. Как это я «оживлю» Бориса? [ Героя повести "Пастух и пастушка». — Сост. ] Меня же мои друзья, честные писатели, мнением которых я дорожу, курвой назовут и правы будут. Кроме того, я уже понял, что сделать, как хочется и как мыслится, кинодеятели не дадут, тем более к пятисерийному фильму — большой работе — конечно же, будет особо подозрительное внимание. Не те сейчас времена, когда можно было бы сказать своё слово в кино. В литературе и то не дают, на верхушки и ширпотреб склоняют всячески, даже премии дают, только чтоб нос не совали в глубь земли, тем паче в душу человеческую.

Поживём. Подождём. А пока пусть мои повести живут своей тихой, но цельной жизнью. Не хочется их деформировать, подгонять под конъюнктуру времени, которое чем дальше, тем подлее делается. Повести уже отлиты в определённую форму и довольно с них. Короткий, но поучительный опыт работы в кино настроил меня пессимистически по отношению к нему, не стоит оно времени и сил, которых остаётся не так уж много. А замыслов много, и надо хотя бы часть из них реализовать. Для этого нужно быть собранным, не распыляться на посторонние, вовсе неблагодарные дела, какими я отныне считаю дела киношные.

Извините, коли расстроил Вас и раздосадовал. Желаю Вам всего хорошего!

Виктор Астафьев

20 декабря 1974

(В.Г.Распутину)

Дорогой Валя!

Поздравляю тебя и всех твоих домашних Новым годом. Все будьте здоровы, живите, дружно, и тебе пусть хорошо работается в новом году!

Я давно хотел тебе написать, ещё сразу, как прочел «Живи и помни», но сам сидел плотно за столом, всё ещё добываю и добиваю «Царь-рыбу», а он не больно добывается, уходит вглыбь, а оттуда, как тебе известно, и налим не больно-то скоро выудишь, вертухается, не даётся даже налим, а тут рыба да ещё и «царь»...

Очень ты хорошо написал повесть. Валя! Очень! Я такой образцовой, такой плотной и глубоко национальной прозы давно не читал в нашей современной литературе. Да и есть ли она? Есть приближенная к этой, но то ей неприбранность мешает, то нравственная неясность позиции автора, которому и хочется, и колется что-то сказать, да «внутренний цензор» мешает. Ты написал роман (конечно же, это роман) о трагедии войны, вот именно народной войны, а то у нас все это слово понимают и принимают в смысле массовости, но смысл всего происходившего гораздо глубже. Как-то на фронте слышал, уж не помню по какому случаю, сказанное умным человеком: «Молокососы! — это нам, юнцам говорилось. — что вы тут хлещетесь, под пулями работаете, надеясь, что потом вас на руках носить будут, помогут вам жизни. Ни хрена! Как всегда, победу отнимут у народа те, кто за вашими спинами скрывался, и чтоб её отнять у вас, поперёд вас и бедных баб высунутся вас с говном смешают, сделают безликой массой, принизят ваше значение оплюют ваш тяжкий труд на войне и в тылу...»

Примерно вот такое, в окопах, на передовой — там ведь нам свобода полная была, болтай чего хочешь. — начальство-то, особенно надзорное, берегло свои жизни и отиралось во втором эшелоне. Это уж потом, отнимая нашу победу повысовывалось вперёд столько всякого народу, что мы оторопели: вот, оказывается, кто подвиги-то совершал — журналисты, артисты, кинохроникёры, контрразведчики, тыловики всех мастей, а генералы так прямо носом земно рыли на передовой, ну а уж комиссары, те просто только и кричали: «Коммунисты, вперёд! Коммунисты, вперёд!» и грудью пёрли на врага, а мы лишь им помогали, пушки таскали, кур воровали, картошку лопали и вшей кормили ну изредка стреляли. Ну бомбили нас, убивали, ранили не по разу — экая невидаль, это совсем никому и неинтересно! У нас комиссар, замполит артиллерийской бригады, на фронте брюшком обзавелся, румянец на его щеках земляничный наспел, ездил на машине, застеленной ковром, спал на простынях, кушал с отдельной кухни и ни разу — ни разу! — я его не видел на передовой, где нам курить завернуть не во что было, а уж о жратве и говорить нечего...

А как они в штабах выпячивали грудь, обнимали именем народа таких вот, как твой мужик, уставший от войны, — видимость работы, занятость свою на войне надо ж было где-то и на ком-то проявить. При переправе на плацдарм на левом берегу оставались три сотни чиновного люду, заградотряды поставили, все чего-то бегали, указывали, руководили, все в поту, глаза на лбу, а на ту сторону плыть-то и неохота. Ну, а уж о бабах и говорить нечего. Твоя Настёна в их общем ряду страдальческом только тобой понята и написана. Но концовка... (Викулов читал из письма твоего на редколлегии) и в самом деле скомкана, в сравнении с остальным обстоятельным текстом. Да и сам знаешь, Валя, что-то есть в ней от лукавого. Ты сам и виноват. Нигде не допустил сбою, везде был предельно точен и искренен. И вот... Ты знаешь, как запутано всё было В ту пору? Народ ехал куда попало, убегал от баб, а бабы от мужиков. Твоей Настёне с ребёнком, да и вместе с мужем затеряться было в любом леспромхозе — тьфу! — раз плюнуть. Туда брали кого попало и как попало.