Натан Эйдельман - Апостол Сергей - Повесть о Сергее Муравьеве-Апостоле

Скача на север, Муравьев решил, что расскажет обо всем Державину, Строганову, Михаилу Муравьеву, и как они скажут, так и будет; но вообще-то бог посылал украинское наследство против изрядных долгов, накопившихся от петербургской придворной жизни.

Будущее семьи, страны… Иван Матвеевич пересекает диковатые степные уезды, обедает у симпатичных Простаковых, Скотининых, уверяя их, что от чтения книг «не всегда происходят приливы к голове и впадение в дураческое состояние». Губернии сокрушены рекрутским набором — на пороге война с Францией. Пламя, зажженное парижским разумом, кажется, превращается в безумный пожар. Тут есть над чем поразмыслить. Бричка — лучшее место для философа. Многовековой спор о разуме и чувствах — одна из любимых «материй» Ивана Матвеевича.

Щелчки пошатнувшемуся разуму в тот год удивительно разнообразны. От анекдота:

«Некой старый математик не читывал Расина. Однажды, понуждаемый друзьями, он прочел несколько страниц „Ифигении“ и отбросил: „Ну, что этим доказано?“»…

До первой не очень оригинальной работы 26-летнего бернского домашнего учителя Георга Гегеля: «Истина и благо соединяются родственными узами лишь в красоте…»

Впрочем, в 1796-м неуютно и мыслителям, и чувствователям. Разум подозрителен, но и бог поколеблен, красота обманчива. Позже Генрих Гейне возмутится: «Эстетствующее и философствующее время!» — и предскажет: «Время, которое нуждается в воодушевлении и делах». Можно с ним поспорить, но нужно и согласиться… Прилив 1789-го: воодушевление, деятельный разум — и отлив «эстетствующий, философствующий», а там — новый прилив…

Но тут остановимся. Разум, красота, прогресс — 99 процентов тогдашних землян не тревожились из-за этого, и тот, кто путешествовал, имел время в сем убедиться…

Иван Матвеевич возвращается в столицу, обнимает жену, детей, знакомится с самым младшим, спешит ко двору.

И тут мы полагаем, наступает время вспомнить о попугае [2] Эту историю автор книги слышал от профессора С. А. Рейсера и учителя Г. Г. Залесского, которые узнали ее непосредственно от участника описываемого события. Два рассказа расходятся в некоторых деталях, но сводятся в единую версию. .

В последние дни 1917 или в начале 1918 года отряд красногвардейцев обыскивал петроградские аристократические дворцы и особняки. В доме светлейших князей Салтыковых их приняла глубокая старуха, неважно говорившая по-русски и как будто несколько выжившая из ума. К счастью, командир отряда происходил из образованного сословия и на хорошем французском языке объяснил княгине: «Мадам! Именем революции принадлежащие вам ценности конфискуются и отныне являются народным достоянием». Старуха не стала возражать и даже с некоторой веселостью покрикивала на красногвардейцев за то, что они пренебрегали кое-какими безделушками и картинами.

После того как было отобрано много драгоценностей и произведений искусства, старуха внезапно потребовала: «Если вы собираете народное достояние, извольте сохранить для нации также и эту птицу». Тут появилась клетка с большим, очень старым, облезлым попугаем. «Мадам, — ответил командир с предельной вежливостью, — народ вряд ли нуждается в этом (эпитета не нашлось) попугае».

— Это не простой попугай, а птица, принадлежавшая Екатерине II.

— ???

— Стара я, батюшка, чтобы врать: птица историческая, и ее нужно сохранить для народа.

Старуха щелкнула пальцами — попугай вдруг хриплым голосом запел: «Славься сим Екатерина…» Помолчал и завопил:

— Платош-ш-ш-а!!

Командир утверждал на старости лет, что это самое удивительное происшествие в его жизни. 1918 год, революция, красный Петроград — и вдруг попугай из позапрошлого века, переживший Екатерину II, Павла, трех Александров, двух Николаев и Временное правительство, Платоша — это ведь Платон Александрович Зубов, последний, двенадцатый фаворит старой императрицы, который родился на 38-м году ее жизни (в период первого фаворита Григория Орлова); а через 22 года, с того лета, как началась революция во Франции, Платон Зубов уж во дворце «ходил через верх» (именно так принято было выражаться); светлейший князь Потемкин, услыхав, схватился за щеку: «Чувствую зубную боль, еду в Петербург, чтобы зуб тот выдернуть». Однако не выдернул, умер, а Зубов остался, и во дворце шептали, что императрица наконец-то обрела «платоническую любовь».