— Мать, — сказал Иван Иванович, — затянула бы ты песню. Николай Евграфович желает послушать.
— Верно, Матрёна Ивановна, — поддержал пожилой сосед, — спой-ка, отогрей душу.
Матрёна Ивановна (в деревне её, видимо, очень уважали, раз и пожилые величали по имени и отчеству, такую молодую) не заставила себя упрашивать. Она откинулась на спинку стула, сложила руки на выпуклом животе и запела:
Закатилось красное солнышко
за тёмные, ой, за тёмные за леса.
У Николая Евграфовича сразу пошёл по коже мороз и защипало в глазах. У всех мгновенно размякли лица и повлажнели очи. Да, у этих огрубевших от тяжёлой работы людей появились вместо тусклых глаз именно очи, полные печальных дум, Николай Евграфович смотрел на своих новых друзей и думал, что нет, не песни записывать приехал он сюда, а просто встретиться с народом. За этот народ и для этой песни стоило пройти тюрьмы и ссылки, стоило отдать все силы в десять коротких лет.
Матрёна Ивановна вдруг подалась вперёд, облокотилась на стол, уткнулась лицом в ладони и заплакала в голос. Все глядели на неё молча, не двигаясь. Но она вскоре выпрямилась и тряхнула головой.
— Ну, что приуныли? Ваня, не весь голову, но печаль гостей. Не пропадём! Николай Евграфович, нам ведь строиться надо. Изба-то не наша. Нынче весной задумали отделиться, а тут как раз один вдовец на прииски уходил, вот он и пустил нас в эту хатенку.
Не горюй, Ваня. Провались земля и небо — мы на кочке проживём.
Все засмеялись.
…Утром Николай Евграфович собрался в обратную дорогу.
Матрёна Ивановна положила в белый ситцевый мешочек кусок своего ржаного хлеба, три варёных яйца и узелочек с солью. На прощание она подала Николаю Евграфовичу жёсткую, шершавую, ещё пахнущую полынью руку и по-матерински посмотрела ему в глаза.
— Счастливо. Какой вы больной! Выздоравливайте да приезжайте погостить.
— С удовольствием бы, да ведь полиция.
— А вы украдкой, украдкой.
— Может быть, удастся.
— Ну, с богом.
Иван Иванович пошёл проводить гостя. Он повёл его не по мосту через Кулешу, а в узкий проулок.
— Куда это мы? — спросил Николай Евграфович.
— Сейчас расскажу. Шагайте, шагайте.
За деревней Иван Иванович остановился и показал рукой на гору, которая тянулась откуда-то с верховьев Куленги и тут обрывалась напротив селения.
— Вот пройдёте мимо этого мыса, завернёте за него, минуете ельник и увидите деревню. Это Тальма. Перейдёте через речку, тоже Тальмой называется, и подниметесь на гору. Перевалите её — вот вам и Лена. Доплывёте на попутной лодке до Верхоленска. Так легче добраться. На нашей дороге тепереча попутчика не найти. Прощевайте. Удастся ли ещё свидеться-то?
— Будем надеяться.
— С богом.
Николай Евграфович пошёл к горе. Он не оглядывался, чтобы не дать воли закипающим чувствам.
Из-под красной скалистой горы, поросшей на склоне мелким и редким ельником, били струи ключей. Федосеев присел на корточки у звенящего родничка, зачерпнул пригоршней студёной прозрачной воды и стал пить. Заломило зубы. Он мотнул головой, выплеснул остаток воды, взял мешочек, вытер им руки и пошёл дальше. Обогнул «мыс», пересёк еловый пригорный лесок и оказался в деревне, одна маленькая улица которой прижалась слева к шумной речушке, другая, большая, тянулась по правобережному взгорку. Николай Евграфович перешёл по жердевым мосткам через речку.
Девочка лет десяти, стоя по колена в воде и подоткнув платьишко, полоскала какое-то выцветшее ветхое тряпьё. Он подошёл к ней и спросил, есть ли здесь
дорога на Лену. Она разогнулась и повернулась к горе.
— Есть, вон она, мимо деревни идёт, по пашням.
— А выше по этой речке есть ещё деревни?
— Тама дальше буряты живут. Тятя туда по тарасун ездит. А ты, дяденька, не учитель?
— Нет, не учитель. Ты учишься?
— У нас нет училища. — Девочка отвернулась и опять принялась полоскать тряпку.
Николай Евграфович пошёл дальше.
Он поднялся на гору и остановился, запыхавшись. Постоял, посмотрел на деревню, на речку, на крохотную девочку. Потом снова пошагал на подъём.
Дорога нырнула в логовину, но скоро опять пошла в гору и завела в лиственный лес. Николай Евграфович заливался потом, тело его горело, а ноги едва двигались. Он ясно видел, как били из-под красной скалы прозрачные роднички. Ах, глотнуть бы сейчас той студёной воды. Пересыхает горло.
Он свернул в сторону и сел на пенёк, замшелый, поросший брусничником. Отдохнул, осмотрелся, прислушался. Как хорошо! Тихо шумит осинник. Полянка пылает оранжевым пламенем. Это так буйно цветут сибирские жарки. Жить бы да жить!
Читать дальше