Виктор Бакин - Владимир Высоцкий без мифов и легенд

Но иногда было совсем не смешно, а «горько и обидно». Однаж­ды Кочарян был приглашен на «уик-энд» к Роберту Рождественско­му, который в то время снимал дачу в Переделкино. Кочарян при­шел с друзьями, среди которых был и Высоцкий. С изменившимся лицом Рождественский отозвал Кочаряна в сторону:

— Ты что, с ума сошел!.. Зачем ты его притащил? У меня люди... Отправь его куда-нибудь!

Кочарян отреагировал мгновенно:

— Мы уходим все вместе!

Пройдет время, и этот поэт будет не стесняться, а гордиться общением с Высоцким: «Высоцкий — это часть, очень важная, зна­чительная часть нашей культуры. Для каждого из нас он необхо­дим по-особенному. Он, так сказать, и общий певец, и общий го­лос, и, в то же время, очень личностный, потому что пел-то он очень личностные песни. Он не пел песен, не писал стихов «вообще». Он был болью, был совестью, был многим, был тем, что так необходи­мо для жизни».

В другой раз Л.Кочарян дал послушать записи первых песен Высоцкого кинорежиссеру Ивану Пырьеву. На что тот сказал: «И ты этого человека пускаешь в дом! Он же вас обворует!»

Мастерство перевоплощаться будет совершенствоваться со временем, и трудно будет убедить себя слушателю, что это не он, Высоцкий, «вращал Землю ногами», что не он носил черный буш­лат... Конечно же, он ходил всю жизнь в горы, он — конькобежец, он — пьяный хулиган и антисемит, он — заполняющий милицей­ский протокол, он — шофер-«дальнобойщик», он — потомствен­ный кузнец, он уродовался вместе с ними на лесоповале... Ново и необычно было появление человека, который голосом и словом под гитару представлял одного из слушателей, часто самого незадачли­вого, духовно обделенного, а то и просто опасного: встретишь — берегись («Я в деле, и со мною нож»), и слушатель-зритель обнару­живал в нем наше общее, что есть в каждом.

«Дворовые» песни... Как и почему они появились первыми в репертуаре Высоцкого? Скорее всего время определило это увлече­ние. Люди, которым надоела приторно-сладкая лирика поэтов-песенников, охотно слушали и распевали блатные и полублатные пес­ни. Весь уклад страны и образ жизни ее населения пропитались ду­хом исправительно-трудовых учреждений. В середине XX столетия Сталин и его окружение начинают средневековую «охоту на ведьм». «Дела» следуют одно за другим: «Ленинградское дело», «Мегрельское дело», «Дело врачей»... Сталинские репрессии охватили все слои об­щества, и любой гражданин мог почувствовать себя в положении зэка, до поры до времени находящегося на свободе. В обществе со­вершенно органично возник интерес к блатной лирике, которая, с одной стороны, отдавала дань тем, кто безвинно отсидел в совет­ских лагерях, а с другой — отражала заразительную блатную ро­мантику, которой переболело не одно послевоенное поколение мо­лодежи. СССР того времени был единственной страной в мире, где интеллигенты — доктора наук, профессора и т. д., — собравшись вместе, пели тюремные песни. Это была дань погибшим и заму­ченным в лагерях, это была солидарность с гонимыми и пресле­дуемыми. В этих песнях они слышали воздух свободы, пусть и во­ровской.

Сам Высоцкий, его коллеги по Школе-студии, друзья по-разному определяют причины появления этих песен.

В.Высоцкий: «Первые мои песни были написаны от имени ре­бят двора, улиц, послевоенных таких вот компаний, которые со­бирались во дворах, в подворотнях, что ли. Очень много песен было во дворах московских в то время. И танцевали, и играли в разные игры — все это было во дворах. Конечно, я думаю, что в этих пес­нях присутствует, безусловно, такая, ну что ли, если можно так выразится, слово нехорошее, но точное, — заблатненная такая ин­формация немножко».

И.Кохановский: "К нам в 1953 году пришла новая учительница литературы. Она открыла нам Бабеля. Мы очень увлекались этим писателем, все его «Одесские рассказы» мы знали чуть ли не наи­зусть, пытались говорить на жаргоне Бени Крика и всех других ге­роев Бабеля. Я бы сказал, что ранний, как говорят, «блатной», а вер­нее — фольклорный, период творчества Высоцкого больше идет от «Одесских рассказов» Бабеля, нежели от каких-то невероятных тю­ремных историй, которые ему якобы кто-то рассказывал.

Почему же «блатная» романтика, а не что-то другое, скажем, лирика, как у Булата Окуджавы, питала темы первых его песен? Ну, во-первых, потому, что и у Булата Окуджавы, и у Александра Городницкого. и, скажем, у Новеллы Матвеевой все сразу было всерьез. У Володи же — все в шутку, все на хохме: и ухарство, и бравада, и якобы устрашающая поза («Я в деле, и со мною нож — ив этот миг меня не трожъ, а после я всегда иду в кабак»). Все это было несерь­езно, все это игра и бесшабашность повесы. Ну, а для всего этого «блатная» тематика — материал, пожалуй, самый благодатный.