Юрий Борев - Луначарский

Проблемы со здоровьем у Луначарского начались во второй половине 1920-х годов. В Берлине у крупных немецких врачей он лечил глаза. Вскоре стала ясна неизбежность операции. Обратившись к Сталину и получив его разрешение, жена Анатолия Васильевича, Наталья Александровна Розенель, отправилась в Германию, чтобы в эти трудные дни быть рядом с ним. Сталин разрешил Луначарскому длительное лечение в Берлине, где он находился вместе с Натальей Александровной и куда на это время приехала Ирина (дочь Розенель от первого брака). Страдая от сильных болей, Анатолий Васильевич продолжал диктовать одноактную пьесу и критические статьи. Близкие читали ему русские, французские и немецкие книги и газеты, он по-прежнему оставался в курсе отечественной и международной политической и культурной жизни.

По предписанию врачей Луначарский много ходил пешком. Ходил, опираясь на палочку, но не позволял себе идти старческой походкой… Утешал себя тем, что важно не то, как человек ходит, а как встает. Вставал же он всегда с таким волевым усилием, что казался почти молодым и бодрым.

Друзья писали письма, подбадривали. Позвонил Семашко, пошутил: «Я как врач утверждаю, что если вам за пятьдесят лет, вы проснулись и у вас ничего не болит, — значит, вы умерли». Горький прислал теплое письмо: «Вам ли, Анатолий Васильевич, бояться старости и бездеятельности! Вы прожили тяжелую, но яркую жизнь, сделали большую работу. Вы долгие годы шли плечо в плечо с Лениным и наиболее крупными, яркими товарищами… Писали бы вы мемуары. Вот была бы замечательная книга! И очень нужная! Ведь вы владеете словом как художник, когда хотите этого…»

В словах «когда хотите этого» он уловил критическую нотку и вспомнил, как когда-то его отчитывал за небрежность в стиле Мейерхольд. Однако в целом письмо Горького было лестным.

Его стали посещать грустные мысли, которые он старался формулировать в оптимистическом духе. Да, болеть и умирать нужно — как жил всю жизнь: спокойно и мужественно. Впрочем, почему умирать? Можно болеть и жить почти полноценной жизнью. Главное — не выбывать из жизни раньше, чем придет смерть.

…Какую-то странную роль в моей жизни играет период в двенадцать лет. Так, в 1905 и 1917 годах я срочно приезжаю из эмиграции в охваченную революцией Россию, чтобы принять участие в событиях; с 17-го по 29-й — нарком просвещения — 12 лет, с 21-го года и вот уже 12 лет я второй раз женат. В 33-м году согласно этой закономерности мы должны расстаться… А может быть, двенадцать лет — ритм моей жизни именно потому, что я жил в унисон с жизнью моей страны, для которой характерна такая периодичность. Так, Александр I сменяет Павла в 1801 году, в 1812-м — Отечественная война, 1825-й — восстание декабристов, 1837-й — смерть Пушкина, 1905-й — первая русская революция, 1917-й — Октябрьская революция, 1929-й — год великого перелома… Теперь важных событий следует ждать через двенадцать лет, то есть в 1941 году, потом в 1953 году, потом где-нибудь в 1964–1965 годах… Ну вот, не хватало под старость лет в мистику удариться!

…Впрочем, почему это мистика? У организма есть свой биологический ритм, у общества — свой, социальный… У Солнца — свой. Выходит, что Россия живет в ритме Солнца. И лестно думать, что я тоже жил в солнечном ритме моей страны.

В 1933 году Луначарский получил новое назначение: полпредом СССР в Испанию. Здоровье его было сильно подорвано, и прежде чем попасть в Мадрид, он по настоятельной рекомендации врачей сделал длительную остановку в Париже, где прошел курс лечения в клинике. После клиники потребовалась реабилитация, и Анатолий Васильевич отправился на отдых в маленький французский городок Ментону. Путь туда был неблизкий: сначала поездом, потом машиной — железная дорога до Ментоны не доходила.

В поезде было душно. С трудом Луначарский опустил окно, но вместо свежего воздуха в купе ворвался дым паровоза, и он, напрягая последние силы, закрыл окно. Его восковое лицо, отразившись в оконном стекле, наложилось на бегущий навстречу поезду пейзаж: освещенные полной луной кусты, поля, перелески…

Стеариновая луна плыла по фиолетовому небу.

Ему пришли в голову пушкинские строки: