Владимир Беляев - Свет во мраке

…Зарево достигает зенита. Все старинные башни Львова, и купол Доминиканского монастыря, и похожая на итальянские кампанеллы лёгкая колокольня Успенской церкви, и четырёхгранная ратуша с фашистским флагом на штоке, и готический шпиль Кафедрального костёла, и ажурный силуэт собора святого Юра — все они, образующие причудливую панораму, отчётливо вырисовываются на фоне багрового неба.

Светло так, что видны буйно распустившиеся свечи каштанов на склонах цитадели. Даже четыре ряда колючей проволоки, окружающей лагерь советских военнопленных, устроенный в крепости, хорошо просматриваются и с улицы Коперника, и с Калечей, и с Пелчинской.

Ночью серый «Мерседес» подъехал к застенку гестапо на улице Лонцкого. Комиссар по делам евреев Вурм, войдя в комнату для допросов, нажал кнопку звонка. Пока, чиркнув спичкой, Вурм зажигал сигару, в коридоре послышались шаги.

Щёлкнув каблуками, в почтительном ожидании застывает на пороге «динстциммер», коренастый зсэсовец из тюремной охраны.

Вурм приказывает ему немедленно доставить сюда всех заключённых из 56-й камеры.

— Тех, что прятали евреев, — поясняет Вурм.

Арестованных приводят к Вурму в «кайданках». Избитые на предыдущих допросах, с пепельно-серыми лицами, покрытыми струпьями, пятеро узников, держа за спинами скованные руки, останавливаются перед столом Вурма.

Синеватая ссадина тянется через всю левую щёку кондуктора львовского трамвая Анны Куфты. Около неё, опустив седую голову, стоит сутулый дворник из предместья Левандовка Казимир Юзефек.

— У кого ещё прячутся евреи, ну!? — кричит Вурм, вскакивая. Он выбегает из-за стола и останавливается на широко раздвинутых ногах посреди служебной комнаты.

Узники ёжатся под острым взглядом гестаповца. Понимая, что ему уже ничего не выведать от избитых, готовых ко всему, молчаливых пленников, Вурм бросается к забелённому окну. Он с остервенением рвёт на себя оконную раму.

Арестованные видят сквозь решётку вздыхающее сполохами огня багровое небо.

— Ваши квартиранты горят, — кричит торжествующе Вурм. — Все сгорят. До одного. Живьём. А вы хотели перехитрить меня? Нет человека, которому удалось бы обмануть Вурма. Сознавайтесь, кто ещё прячет пейсатых. Ну!?

Зарево пожара наблюдает живущий по улице Зибликевича один из лучших математиков Европы Стефан Банах. Уже много лет его имя занимает почётное место в математической науке. Банах распахнул кухонное окно, выходящее во внутренний двор, и видит озарённый огнём и поросший пихтами и буками склон Высокого Замка. Ничему уже не удивляется ясный разум Банаха — и этому пожару, что с каждой новой минутой становится всё больше и охватывает целый район города. Его, учёного, обогатившего мировую науку открытиями в области теории функционального анализа, основателя «Львовской математической школы», гитлеровцы выгнали из Львовского университета.

Теперь в университетских аудиториях заседает «зондергерихт» — особый, скорый и не знающий милосердия суд фашизма.

Профессора же, превращённые в безработных вынуждены заняться другим делом. Чтобы избежать вывоза на работу в рейх и получить хоть кусок хлеба, они кормят своей кровью вшей в противотифозных институтах Вайгля и Беринга. Из внутренностей вшей, выкормленных кровью львовской интеллигенции, в институтах Вайгля и Беринга, по заданию гитлеровского командования, готовится противотифозная вакцина для немецкой армии.

И математик Банах завтра поутру, как только окончится «полицейский час», тоже пойдёт в институт Вайгля; служители прикрепят к его обнажённым ногам десятки коробочек с насекомыми, а вечером отметят в дежурной ведомости: «Кормилец вшей Банах свою норму выполнил».

Коллега Стефана Банаха — профессор права Кароль Корани лишён и этой незавидной доли.

Вот уже четырнадцатый месяц прячется он от гестаповцев в дровяном подвале одного из домов на улице Реймонта. Дворник дома да жена профессора знают о его существовании и снабжают его по ночам пищей. Для остальных окружающих он «убит эсэсовцами на перегоне Перемышль — Львов». И в эту ночь Корани тоже слышит вопли несчастных, сгорающих заживо, видит огненный небосклон сквозь маленькое подвальное окошечко и понимает, что не только римского, но и всякого другого, хорошо знакомого ему права не существует больше па земле, где с ночи рождается день, отравленный зловонными миазмами фашизма.

В тягостные минуты этой ужасной ночи, озарённой кровавым отсветом пожара, задуманная львовским композитором Станиславом Людкевичем скорбная мелодия «Меланхолического вальса» превращается в трагический, полный гневного протеста реквием.