Владимир Маркман - На краю географии

— А давай его в рот, — предложил кто-то.

— Еще откусит, — возразил другой.

— А у меня ложка есть, — сказал Филиппок. — Я ложку пронес. Мы в рот ему ложку засунем, так он ничего не сделает.

Гришка, и без того угрюмый, еще больше помрачнел. Ему все это не нравилось. Наконец он не выдержал.

— Эй, вы, кончайте, — сказал он. — Надоело. Я вообще пидерастов не люблю. И не могу выносить, когда их при мне жарят.

Один из насильников, видно, новенький, Гришку не знал. Другие благоразумно разбрелись по углам, но он, чувствуя себя в праве, сказал Гришке, чтобы тот заткнулся. Парень был здоровенный, куда Гришке было до него.

— Иди-ка сюда, — подозвал его Гришка.

Тот вразвалку вышел из-за нар. Уже подходя к Гришке, почувствовал, что имеет дело с настоящим гангстером. Но было поздно. Гришка запустил ему пальцы в глазницы, под глазные яблоки. Зэк схватил Гришку за руку, пытаясь отодрать его от своих глаз, но безрезультатно. Никто не решался их разнимать. Наконец Вульфович поднялся и схватил Гришку за руку.

— Отпусти его, — скомандовал Вульфович, — а то, если он заорет, менты сбегутся. Скоро обход.

Вульфовича Гришка послушался. Зэк, зажав глаза ладонями, забился в угол.

— Ты мне будешь затыкать глотку, — хрипел Гришка, обращаясь к побитому. — Для тебя это место временное, а для меня — дом родной. И чтобы мне еще кто-нибудь указывал?

Через трое суток меня выпустили. У, как здорово было надеть валенки и бушлат! Вот счастье-то! Вульфович вышел вместе со мной, — он прекратил голодовку.

— А сейчас, — сказал он, встретив меня в рабочей зоне, — надо думать, как будем жить. Доставать еду. Это главное — достать еду. У тебя деньги есть?

Получив утвердительный ответ, он остался очень доволен.

— Главное — еда, — продолжал он. — Конечно, и на баланде можно прожить. Но тебе не понять этого. Ты не был в лагерях в то время, при Сталине. Каждый день люди помирали от голода. А я, знаешь, как спасся? В бараке для дистрофиков пайку хлеба давали утром. Санитары толкнут дистрофика, если откроет глаза, то дают в руки пайку. А если не откроет — сбрасывают с койки и волокут в мертвецкую. Я пробирался в барак за час до обхода, находил мертвеца, прятал его под кровать и ложился вместо него. Получал его пайку, а когда санитары уходили, ложил мертвеца на место и смывался. Иначе бы не выжил. Я ведь не был вором в законе, я — мошенник. А ворье блатовало тогда люто. Ничего, мы заживем. Поверь мне, лагерную житуху я знаю.

Вульфович достал иэ кармана карты, края которых были сточены стеклом под разными углами таким образом, что он мог перемешивать их в любом желаемом порядке. Карты буквально порхали у него между ладонями.

— Карты в руках держать умею, — с гордостью сказал он. — Редко попадался мне кто-нибудь, чтобы я его не раздел.

Но тут раздалась команда идти на обед. Мы с Вульфовичем — в первой пятерке. От снега пахло весной.

— Кончается зима, кончается, — сказал Вульфович. — Впереди еще три зимы. Всю жизнь одно и то же. Видишь этого дежурного офицера? Я его знаю еще по Колыме. Он был тогда молодой. Кумом работал. Зверюгой был. А сейчас состарился, спился, все ему безразлично. Делает вид, что не узнает меня. Он все и всех знает.

Офицер медленно прохаживался, не отрывая взгляда от земли. Потом остановился в трех шагах от первой шеренги. Все также задумчиво глядя себе под ноги, он негромко, но внятно сказал:

— Что, Вульфович, сидишь?

— Сижу, — ответил Вульфович, пожимая плечами.

Офицер утвердительно кивнул головой и взмахом руки дал команду на съем.

Мимо барака, грузно наваливаясь на костыли и перебирая протезами, медленно передвигался лагерный писарь по кличке Канарис. Говорили, что он украл у государства несколько миллионов и, несмотря на изворотливость, получил смертный приговор, который был Верховным судом заменен на пятнадцать лет лишения свободы. Узнать же толком что-нибудь у самого Канариса было невозможно. Он и кличку свою получил потому, что знал все обо всех, о нем же никто не знал ничего. В заключении он находился около десяти лет. Начальство его не любило, но побаивалось связываться. Знал он непомерно много и со своими связями на свободе мог использовать это самым неприятным образом. Поравнявшись со мной, он остановился, внимательно и остро прощупывая своими злыми и смеющимися глазами.

— Свободы дожидаетесь? — спросил он.

— Еще не скоро, — ответил я.

Канарис иронически улыбнулся.

— Вам несколько месяцев осталось. Так ведь? Ну, об этом смешно и говорить.