Василий Шульгин - Последний очевидец

Что ожидало вторую Государственную Думу? Никто не мог сказать этого тогда, но предчувствия были плохие. Большинство уже определилось: кадеты, в то время очень яростные, и социалисты. В числе их было тридцать семь человек эсеров, по существу, бомбометателей.

Какое же общее впечатление производил этот вторично собравшийся русский парламент на беспристрастного зрителя?

Трудно сказать, потому что вряд ли такого беспристрастного можно было разыскать тогда в Петербурге.

Мне известна такая общая характеристика второй Думы, сделанная самим ее председателем Ф. А. Головиным, конечно, далекая от беспристрастности, но любопытная.

«Левое крыло Думы, — говорил он, — невольно поражало зрителя множеством молодых для ответственного дела народного представительства лиц, и при этом неинтеллигентных. На фоне этой некультурной левой молодежи редкими пятнами выделялись серьезные умные лица некоторых образованных народных социалистов, эсеров, двух-трех трудовиков и стольких же социал-демократов. Но, повторяю, общая масса левых отличалась тупым самомнением опьяневшей от недавнего неожиданного успеха необразованной и озлобленной молодежи. Все же вера в непогрешимость проповедуемых ими идей и несомненная бескорыстность и готовность к самопожертвованию ради торжества их принципов возбуждали симпатию к ним объективного и беспристрастного наблюдателя.

Не такое чувство возникало при взгляде на правое крыло Думы. Здесь прежде всего бросались в глаза лукавые физиономии епископов и священников, злобные лица крайних реакционеров из крупных землевладельцев-дворян, бывших земских начальников и иных чиновников, мечтавших о губернаторстве или вице-губернаторстве. Они ненавидели Думу, грозившую их материальному благосостоянию и их привилегированному положению в обществе, и с первых же дней старались уронить ее достоинство, добиться ее роспуска, мешали ее работе и не скрывали даже своей радости при ее неудачах.

На это крыло, шумевшее, гоготавшее, кривлявшееся, было противно смотреть, как на уродливое явление: народные представители, не признающие и глумящиеся над народным представительством!

Сжатый этими двумя буйными и сильными крыльями, имеющий большинство в Думе лишь от присоединения к центру то левого, то правого крыла, сам по себе бессильный центр, стремящийся к законодательной работе на строго конституционных основах с товарищами налево, желающими использовать думскую трибуну лишь для пропаганды своих крайних учений, с господами направо, провоцирующими Думу на путь пустых деклараций и скандалов, этот центр вызывал в зрителе и сожаление, и уважение перед его стойкостью, выдержанностью и политическою воспитанностью».

Как понимал Головин эту «политическую воспитанность», мы сейчас увидим.

Депутаты заняли свои места где кто хотел. Определенных мест еще не было. И Голубев, стоя на кафедре, сказал:

— Господа! Государственный секретарь прочтет именной высочайший указ от 14 текущего февраля.

После чего государственный секретарь прочел:

«Именной высочайший указ, данный Правительствующему Сенату 1907 года февраля 14 дня.

Во исполнение воли нашей о времени созыва избранной Государственной Думы, всемилостивейше повелеваем действительному тайному советнику Голубеву открыть заседание Государственной Думы 20 сего февраля».

Затем Голубев сказал:

— Государь Император повелел мне приветствовать от высочайшего имени членов Государственной Думы и пожелать им с Божией помощью начать труды для блага дорогой России.

Портрет императора, висевший над кафедрой, где стоял Голубев, как бы подтверждал это приветствие.

После этих слов произошло нечто неожиданное для всех, кроме ста человек, участвовавших в заговоре. Крупенский, депутат от Бессарабии, встал и громким голосом закричал: «Да здравствует Государь Император! Ура!»

Вместе с Крупенским встало примерно сто человек, то есть правые, умеренные националисты и октябристы, и поддержали Крупенского криками «ура». Остальные депутаты, примерно четыреста человек, остались сидеть, желая этим выразить неуважение к короне. Но из этих четырехсот вскочил один. Он был высокий, рыжий, еще не старый, но согбенный, с большой бородой. Он встал, но на него зашикали соседи: «Садитесь, садитесь!» Рыжий человек сел, но вскочил опять, очевидно, возмутившись. И опять сел, и опять встал. Как потом оказалось, это был профессор университета, впоследствии академик, Петр Бернгардович Струве.