Анджей Чехович: Семь трудных лет

Я предпочел не проверять, насколько эти угрозы реальны. Двое мужчин, которые допрашивали меня, появились без нескольких минут восемь. Они застали меня выбритым и освеженным, что, впрочем, заметили и прокомментировали. Привели в комнату, где допрашивали накануне.

— Может быть, вы вспомнили что-нибудь, что хотели бы добавить в протокол? — спросили меня скорее по обязанности, без интереса. Затем заявили: — Мы с вами закончили. Теперь вы поедете в лагерь для беженцев в Цирндорф. Это недалеко от Нюрнберга. У вас есть, мы слышали, фунты и марки. Дайте, пожалуйста, деньги, мы купим вам железнодорожный билет. Каким классом вы хотели бы ехать?

Тогда я понял, почему накануне меня так тщательно расспрашивали о моих финансовых запасах. Между прочим, я не мог не подумать со своего рода восхищением о чиновничьей предусмотрительности моих хозяев. Они хотели сэкономить своему государству даже те несколько десятков марок, которые должны были бы израсходовать на билет из Кельна в Нюрнберг. Если бы мой кошелек был пуст, то я поехал бы в лагерь за счет правительства ФРГ. С подобными явлениями я позднее встречался много раз.

Еще немного, и я спросил бы своих «опекунов», должен ли я также заплатить за ночлег в камере и завтрак, состоявший из кофе и куска хлеба с колбасой. Однако я вовремя сдержался, не будучи уверенным, что чувство юмора присуще кельнским полицейским чиновникам. Относительно этого у меня есть сомнения даже сегодня, после семи лет, проведенных в ФРГ.

В Цирндорфе я должен был обратиться в пересыльный лагерь для иностранных беженцев, находящихся на улице Ротенбургштрассе, 29. С этим адресом, написанным на листочке, и с не слишком тяжелым чемоданом, содержавшим пару смен белья и ряд других мелочей, я остановился перед решетчатой изгородью с закрытыми воротами. В глубине, за оградой, в свете немногочисленных фонарей я заметил здания казарменного типа. Смотря на них, легко было догадаться, что находящаяся у ворот швейцарская была когда-то караульным помещением.

Мне долго пришлось стучать в ворота, прежде чем явился заспанный портье.

— Чего надо? — пробурчал он неодобрительно.

Я объяснил ему, что приехал из Кельна, направлен сюда полицией и должен обратиться…

Портье почти не слушал меня.

— Уже поздно, — буркнул он. — Нужно прийти утром или днем. Сейчас ночь, и никого не принимают.

Действительно, уже был поздний вечер, приближалась полночь. Однако я не намеревался спать на улице. Я здорово устал после путешествия пассажирским поездом и сейчас мечтал только о постели в теплом углу. Так просто избавиться от меня я не позволил. Немного разозлившись на упрямого портье, я повысил голос. Он тоже перешел на крик. Не знаю, чем закончился бы этот «диалог», если бы из темноты не появились двое рослых мужчин. Они мгновенно поняли, в чем дело, и сразу же прикрикнули на портье, не особенно выбирая выражения. Тот, попав под перекрестный огонь, потерял охоту к сопротивлению и в конце концов открыл ворота.

Бормоча что-то себе под нос, он выдал мне два одеяла и матрац. Эту ночь я должен был спать в так называемом «транзите». Меня проводили туда мужчины, с которыми я познакомился у ворот.

— За ним нужно смотреть, — сказал один из них. — Это опытный прохвост. Иногда выдаст одно одеяло, а рассчитываться приходится за два…

Так я познакомился с Шереметой, который стал моим опекуном и первым проводником по лагерю. Я догадался, что он поляк, уже у ворот, когда мы вместе кричали на цербера.

Шеремета и его друг чех, фамилию которого я, к сожалению, не запомнил, познакомились во французском иностранном легионе. Чех, как инвалид, был уволен из легиона и собирался вернуться на родину, но его задерживали какие-то темные дела, и он постоянно откладывал свои выезд на более позднее время. Шеремета же, рослый и сильный парень, дезертировал из легиона и укрывался на территории ФРГ от французской жандармерии. Немцы не знали, что с ним делать, и на всякий случай выслали его в Цирндорф. В лагере тоже не нашлось мудрецов, которые бы знали, как поступить с дезертиром, и поэтому его держали в «транзите».

«Транзит» — это большое казарменное помещение, заставленное несколькими дюжинами коек. Занятые койки можно было определить по грязным матрацам, свободные имели только сетки. Каждый новый жилец стелил полученные матрац и одеяла. Не знаю, какой была эта постель в лучшие времена. Сейчас она вся была пропитана затхлым запахом немытых человеческих тел. Скупое освещение только усугубляло неприглядность этого угрюмого помещения. В полумраке, в клубах дыма самого дешевого табака я заметил десятка полтора людей, лежавших, как бурые личинки, на грязных матрацах. Другие обитатели толпились в разных концах помещения, образуя небольшие группки. Почти все были пьяны, некоторые ссорились, назревали драки.