Анджей Чехович: Семь трудных лет

Кельнские полицейские поинтересовались, сколько я заработал в Великобритании и удалось ли мне сделать какие-либо сбережения. Я назвал сумму, которую они тут же записали. На следующий день я убедился, что они интересовались моими финансами не случайно.

После подписания протокола я подвергся аресту. Это был не арест в буквальном смысле — со всеми ритуалами, сдачей всех личных предметов на хранение и т. п. Просто мне велели забрать все вещи и заперли в камере. Это была одиночка. Вечером я даже ее не осмотрел как следует. Я чувствовал себя очень усталым, и мне казалось, что я усну тотчас же, как только переоденусь в пижаму и улягусь на топчан. Но сон пришел не скоро. В Центре меня предупредили о возможности ареста, поэтому заточение в камеру не было для меня неожиданностью. Впрочем, я никогда не был настолько наивным, чтобы думать, что каждого перебежчика из социалистических стран на Западе встречают с букетом цветов, в котором спрятан чек на сумму, оканчивающуюся несколькими нулями.

Я лежал на топчане и размышлял. Память подсовывала мне свежие сцены моего пребывания в Лондоне.

…Вместе со знакомыми и их друзьями я бродил по городу на Темзе, заходил в клубы и пивные, в которых обычно собираются поляки. Одни, как я понял, посещают эти заведения, чтобы поесть польские национальные блюда, выпить польской водки; другие — чтобы после тяжелой работы на заводах, фабриках, в мастерских и конторах оказаться вновь среди людей, для которых они по привычке все еще являются «капитанами», «старостами», «председателями». В целом этом зрелище немного печальное, немного смешное. Беседы, которые я там вел, явились как бы продолжением моей учебы. До сих пор в Варшаве я был человеком, который, не оглядываясь на последствия, почти всегда говорил то, что думал. Потом я должен был сразу перестроиться и помнить, что нужно действовать в соответствии с принципом: «С волками жить — по-волчьи выть». Я понимал, что такой тактики я должен придерживаться как офицер разведки, придерживаться долго, в течение многих месяцев, и что это просто необходимо.

В этих «польских» заведениях бывают дамы и господа, отличающиеся большим любопытством. Это любопытство, однако, является не чертой характера, а профессией. Отличить тех, которые о положении доцента Б. в Варшавском университете спрашивают потому, что он является мужем их двоюродной сестры, от тех, которых такая информация интересует не по сентиментально-семейным причинам, почти невозможно. Впрочем, это не входило в мою задачу.

Ведь могло случиться — о чем я постоянно помнил, — что мои высказывания на Темзе попадут в досье ЦРУ. Поэтому пару раз в различных беседах мимоходом я упоминал о том, что подумываю не возвращаться в Польшу. Я не знал, может ли это помочь в моих будущих хлопотах о получении убежища, однако считал, что не повредит наверняка. Просто я хотел увидеть реакцию собеседников. Эти беседы я рассматривал как психологический эксперимент. Меня удивила разнородность ответов. Мужчина, который обычно ругал красных, выбранил меня публично:

— О чем вы думаете? Страна затратила на ваше образование капиталы, а вы хотите свои способности продавать другим! (В таком духе он разговаривал со мной добрых четверть часа.)

Однако порой меня похлопывали по плечу, обнимали, говорили:

— Чем больше таких молодых людей, как вы, изберет свободу, тем быстрей мы скрутим шею красным.

Такие заявления варьировались в зависимости от взглядов и темперамента собеседника, однако всегда подчеркивалось, что меня на Западе ждет прекрасное будущее. Во время этих бесед меня смешила и невольно раздражала общая фраза: «Избрать свободу».

Я хорошо помню, что, засыпая в арестантской камере в Кельне, сказал себе: «избранная свобода» начинается с каталажки. Эту фразу я повторил несколько раз…

Проснулся я на рассвете. Следовало что-нибудь сделать, чтобы не ждать пассивно. Я захотел обратить на себя внимание и начал стучать кулаком в дверь. Пришла какая-то женщина, кажется уборщица, а может быть сторожиха, и изругала меня на кельнском наречии. Это трудный диалект, непонятный даже для многих немцев. Из быстрого потока ругательств я ухватил только то, что я мерзкий пьяница, которого справедливо посадили и который заслуживает того, чтобы всю жизнь провести за решеткой. Сидеть я должен тихо, а если нет, то меня сейчас так разукрасят, что я долго буду помнить, что такое порядок. А вообще сейчас лишь шесть часов утра, господа приходят в восемь, и когда придут, то займутся мною. А сейчас я должен сидеть тихо и заткнуть плевательницу, если мне жаль своих костей.