Анджей Чехович - Семь трудных лет

Таким приблизительно было начало наших бесед. Позже господин Б действовал более систематически. Он разработал себе схему допроса и последовательно придерживался определенных групп вопросов. Он сконцентрировал свое внимание на четырех темах: Варшавский университет, военные занятия, пребывание в Казахстане и Гливицкий повят. Сосредоточившись на них, он хотел добиться не столько «прорыва моей обороны», сколько определить, заслуживаю ли я получения убежища. По каждой из тем он задавал сотни вопросов. Некоторые повторял по нескольку раз под предлогом того, что забыл ответы. Он старался также захватить меня врасплох. Разговаривали мы, например, о моем пребывании в Казахстане во время войны, и вдруг внезапно он спрашивал:

— Как звали вашего командира роты, когда вы были на военной подготовке в Щецине?

Я называл фамилию, а господин Б снова:

— Это действительно та самая фамилия, которую вы называли мне раньше?

— Думаю, что не ошибся…

— Ах, да. Однако вернемся к делу. В каком колхозе работала ваша мать в 1945 году?

И снова мы беседовали о моем пребывании в Казахстане, о работе моей матери в животноводческой бригаде. Так пролетали час за часом, день за днем.

В ходе этих допросов господин Б много курил. От его сигарет у меня пересыхало в горле. Тогда он угощал меня минеральной водой. Раз или два он поставил по бутылке пива. Угощая меня, он, очевидно, рассчитывал на то, что я из благодарности стану более откровенным. Порой он делал вид, что разговаривает со мной доверительно. Например, он говорил:

— Здесь, в Цирндорфе, среди поляков есть и такие, которые оскорбительно отзываются о немцах и еще думают, что мы предоставим им убежище…

Или:

— Мы знаем, что девяносто процентов тех, кто попадает в лагерь, — это преступный элемент. Разумеется, это не касается вас, ибо такие люди, как вы… — Он старался льстить мне.

— С поляками, — откровенничал он в другой раз, — еще можно выдержать, но такие, к примеру, как югославы или венгры… Разве это люди? В венграх я очень разочаровался, когда они хлынули к нам после 1956 года. Вечно ссорились между собой, а ссоры эти заканчивались поножовщиной. Поляки более спокойные, более культурные…

Как-то я разговорился с одним югославом о господине Б. И тут выяснилось, что господин Б в свою очередь говорил этому сербу, что поляки — это сброд и только сербы — героический, культурный и благородный народ.

Когда наконец господин Б поставил мне свою печать в обходной лист, я смог обратиться к американскому чиновнику. Этот делал все, чтобы я не чувствовал в нем полицейского. Сразу же, в начале беседы, он рассказал, что происходит из польско-украинской семьи и чувствует себя почти поляком.

— От поляков отличаюсь, пожалуй, только тем, что люблю говорить по-русски, — пошутил он и почти все время разговаривал со мной именно на этом языке. Когда он узнал, что у меня высшее образование и я хотел бы выехать на постоянное жительство в Соединенные Штаты, он решил:

— Здесь не место разговаривать. Завтра поедете в Нюрнберг, там можно спокойно поговорить.

Обитатели лагеря в Цирндорфе завидовали тем, кого американцы брали на допрос в Нюрнберг. Это расценивалось как знак определенного отличия, привилегией избранных. Некоторых возили даже во Франкфурт-на-Майне. Разумеется, место допроса каждый раз определяли американцы в зависимости от того, какую ценность представлял для них беженец. В этом последнем случае речь шла о людях, наиболее интересных с точки зрения разведки. Выезжавший в Нюрнберг получал командировочные в размере двадцати марок в день. Во Франкфурте же допрашиваемые кроме командировочных получали трехразовое питание и жили в комфортабельных виллах.

В Нюрнберг ходил микроавтобус. От ворот лагеря в Цирндорфе примерно за час он подвозил пассажиров к угрюмому зданию, расположенному в районе вилл столицы Северной Баварии. В этом здании, тщательно охраняемом не видимыми с улицы часовыми, я снова путешествовал из комнаты в комнату.

Первым меня допрашивал плотный мужчина лет за пятьдесят, среднего роста, опрятный и розовый. Разговаривал он со мной по-немецки. Начал с идеологии. Я слушал, а он говорил о традициях европейской культуры, о духовном содружестве христианских народов, берущем свое начало в древней Греции и Риме, о латинских истоках польской культуры и о дружбе Мицкевича с Гёте. Мимоходом заметил, что любит Шопена, а затем в более пространной речи пытался объяснить мне, с какой целью создан блок НАТО. Из его слов следовало, что члены Североатлантического пакта желают принести свободу европейским народам, в том числе и польскому народу. Он пошел еще дальше, утверждая, что долгом всех поляков является оказание помощи НАТО, так чтобы этот блок смог выполнять свою миссию. По его мнению, я лично также должен был поддерживать НАТО. Он так увлекся, что в один из моментов у него непроизвольно вырвалась фраза: