Николай Надеждин - Альберт Эйнштейн

В Саранак-Лейк.

Это была настоящая любовь. Скандал, который Конёнков устроил жене, ничего не изменил. Влюблённая, но всё же достаточно трезвомыслящая женщина решила на время прекратить встречи с возлюбленным. Но не выдержали оба – и Маргарита, и Эйнштейн. И снова стали встречаться, на этот раз соблюдая правила конспирации, – в специально снятых квартирах или просто на улице…

Это лето в Саранак-Лейк запомнилось обоим. Эйнштейн часто вспоминал его в письмах, которые посылал в Россию после возвращения Конёнковых на родину. В ответных письмах эти волшебные дни вспоминала и Маргарита.

Комнату, где они жили на вилле, называли своим гнёздышком. А вещам, купленным в то лето, придумали название – «Альмар». Это слово было образовано из их имён – Альберт и Маргарита. Так появились «Альмарово одеяло», «Альмарово кресло», «Альмарова трубка».

Маргарита очень трогательно ухаживала за Альбертом, мыла его густую шевелюру, добавляя в воду немножко синьки – чтобы седые волосы были ослепительно белыми. Покупала вещи, на которые сам Эйнштейн и внимания не обратил бы: спортивную обувь, бриджи для езды на велосипеде, теннисную кофту.

А он подарил ей золотое кольцо, которое женщина не могла носить при муже. И множество безделиц, способных её скомпрометировать в глазах Конёнкова…

Это была настоящая любовь, но тайная, тщательно скрываемая и… почти преступная.

С Маргаритой.

Между тем в Европе снова запахло войной. Из-за океана доносились воинственные речи Гитлера, в правдоподобность которых невозможно было поверить. Приходили ужасающие новости из Европы, где уже возводились концентрационные лагеря и люди десятками тысяч погибали в жутких застенках. Многократно увеличился поток эмигрантов, спасающихся от нацизма. Эйнштейн негодовал, протестовал, предупреждал. Он писал статьи в газеты, произносил речи на публичных выступлениях. Не он один, но его, как Чаплина, как великих американских писателей, не слушали. Президент Рузвельт уверял, что Америка останется в стороне, что это европейская проблема и европейская война. Политика изоляционизма, спасавшая Америку в прежние времена, по мнению государственных деятелей, должна была уберечь США от разрушительной катастрофы и на этот раз. Но – не спасла…

Эйнштейн, как никто иной, понимал, что война неизбежна. Зная воинственность Германии и помня нравы нацистов, он был убеждён, что Америка в стороне не останется. Что война может перекинуться и через Атлантический океан. И что она будет настолько разрушительной, что затмит собой все предыдущие войны, развязанные человечеством. Для него надвигающаяся катастрофа виделась катаклизмом общепланетного масштаба. Он привык доверять не столько чувствам, сколько трезвому и аргументированному расчёту. Но при этом был «художником» от физики, человеком с необычайно развитым воображением. Ужасы будущей войны он воспринимал как реальные, а вовсе не гипотетические страдания.

Ужасы будущей войны Эйнштейн воспринимал как реальные, а вовсе не гипотетические страдания.

И самым горьким являлось то, что новую войну, как и прежнюю, развязывала Германия.

Эйнштейн ненавидел войну. В преддверии мировой катастрофы и с её началом позиция учёного вызвала глубокие симпатии американцев. Но так было не всегда. После войны, в годы разгула маккартизма, во времена «охоты на ведьм», пацифизм ставили Эйнштейну в вину. Его подозревали в стремлении к анархизму, в отрицании роли государства в жизни американского общества и даже в подрыве благополучия Америки. Эти обвинения удивительным образом походили на абсурдные обвинения нацистов. И это было обидней всего.

Пацифизм Эйнштейна имеет глубокие корни. Это даже не убеждение, это целая система, его мировоззрение. Детские годы Альберт провёл в стенах немецкой гимназии, где прусская педагогическая традиция (которую в полной мере переняла баварская школа) требовала от учеников слепого подчинения и пресекала любое свободомыслие. По сути, школа была устроена по типу армии.

Учёба в Цюрихском Политехникуме кардинально отличалась от учёбы в мюнхенской гимназии, но и здесь имелись признаки подавления вольнодумства и самостоятельности.

Мир устроен так и никак иначе – заявлял профессор Генрих Вебер. Любое отклонение от научной догмы расценивалось им как неповиновение, любая попытка спора – как бунт.