Михаил Светлов - Улыбка Светлова

Я рисовал его.

— Красивым я бываю только на шаржах, — улыбаясь, сказал Светлов. Я рисовал, а к нему без конца подходили люди.

Много лет я наблюдал этот поток людей, тянувшихся к Светлову. Молодых, старых, известных, неизвестных… Шли домой, останавливали на улице, подходили в клубе, в театре. Он и сам постоянно искал общения. Даже когда работал. Написав стихи, он тут же читал их кому-нибудь. Если поблизости никого не было, звонил друзьям. Звонил иногда среди ночи.

Однажды, разбуженный таким его звонком, я спросил:

— А ты знаешь, который час?

— Дружба, — ответил Светлов, — понятие круглосуточное.

При встрече он извлекал из кармана бумажку и читал строфу, а иной раз строчку.

— Как? — спрашивал он. И добавлял: — По-моему ни-че-го-о, может получиться стихотворение…

Человек, легендарный уже при жизни, он был удивительно прост. Любил молодежь. Комсомолец 20-х годов, он оставался им и в 40-х и в 60-х.

— Это скверно, — шутил Светлов, — что придумали метрики и разделили людей на молодых и старых. Все люди одного возраста. Только одни напиханы опытом, а другим его не хватает. Делясь опытом, ты делаешь молодых взрослее и сам становишься моложе.

Светлов щедро раздавал свой опыт, но учил, а не поучал.

Сколько поэтов, теперь широко известных, гордятся своей близостью к Светлову.

— Я — ученик Михаила Аркадьевича, — писал Смеляков.

— Я пришел к нему метростроевцем, — рассказывает Сергей Смирнов.

— Прежде чем опубликовать новые стихи, — говорит Марк Соболь, — я думаю, как бы отнесся к ним Михаил Аркадьевич.

Кто-то сказал: «Если бы он даже не был выдающимся поэтом, а просто присутствовал среди людей, они от этого становились бы лучше».

Со Светловым меня знакомили дважды. В начале 30-х годов я был студентом Московского полиграфического института. Мне поручили пригласить на студенческий вечер поэта Эдуарда Багрицкого. Я позвонил ему. Он сказал, что если будет себя чувствовать хорошо, обязательно приедет.

Настал день, вернее вечер, когда он должен был выступать. Студенты собрались в зале, а я поехал за Эдуардом Багрицким.

Я знал, что он сравнительно молод, — ему было едва за тридцать, но человек, которого я увидел, показался мне очень старым. Он сидел на тахте, скрестив по- турецки ноги, и тяжело дышал. Лицо его сливалось по цвету с седыми, падающими на лоб, волосами.

Возле тахты, на стуле сидел молодой человек, лохматый, худенький и улыбающийся.

В комнате было много аквариумов. Они стояли вдоль стен, на подоконниках и даже на стульях. В них плавали неправдоподобные рыбы. Совсем маленькие носились стремительными стайками. Чуть покрупнее — медленно парили между дном аквариума и поверхностью воды. А одна — уперлась носом в невидимую стенку и стояла, оцепенев, перед стеклянной преградой и смотрела круглыми неподвижными глазами.

— Я, сегодня, как эта рыба, уткнувшаяся лбом в стену, — сказал Багрицкий. — Миша! — повернулся он к сидевшему возле тахты, — ты слышал: студенты в зале и ждут поэта. Может, ты поедешь?

— А что я буду им читать? — спросил худенький человек, поглядывая на аквариумы. — Сказку о рыбаке и рыбках в переводе Багрицкого?

— Обойдешься своими стихами, — сказал Багрицкий. — Начни с «Рабфаковки» и закончи «Гренадой»…

Я понял, что передо мной Михаил Светлов.

Он поехал в институт и начал с беседы о поэзии, о живописи, и это был разговор о жизни. Не помню точно, но, кажется, тогда он говорил о том, почему художник должен работать самоотверженно.

— Человек, не наделенный талантом, — сказал Светлов, — если в одном не удалось, займется чем-нибудь другим. У талантливого — нет выбора.

Читая стихи, он иногда сбивался, забывал, и как это часто бывает на поэтических вечерах, из зала ему подсказывали, что еще больше сближало его с аудиторией.