Борис Лазаревский - А. П. Чехов

— Да, не знаю, — согласился я.

— Вот то-то же и есть.

Я замолчал и подумал, что Чехов все понимает, а я от радости, что вижу его, говорю, не взвесив предварительно своих слов.

Во второй раз я был у Чехова в ноябре. А.П. был очень озабочен устройством в Ялте санатории для легочных больных и готовил целый ряд писем к разным людям по этому поводу [2] Вторая встреча с Чеховым произошла 29 ноября 1899 г. Чехов был занят рассылкой воззвания (см. коммент. 2 к восп. Елпатьевского, с. 699). .

Запечатав один из конвертов, Чехов спросил о том, что я теперь пишу, и, внимательно выслушав, заговорил.

— Так. Только вот что… Избегайте вы всяких терминов, особенно скоропроходящих. Некоторые слова через пять-шесть лет совсем уничтожаются и потом звучат в рассказе или в пьесе ужасно дико. Вы знаете, не так давно, в Воронеже, я смотрел свой водевиль «Медведь» и от слова «турнюр» пришел в ужас. Теперь это слово уже не существует, и в новом издании я его вычеркнул [3] Чехов смотрел свой водевиль «Медведь» 3 февраля 1892 г. в воронежском театре. В изданном в 1897 г. сборнике пьес (СПб., 1897) Чехов в четырех местах снял слово «турнюр». .

Мы помолчали. Затем я рассказал Антону Павловичу о сильном впечатлении, которое произвела на меня только что вышедшая тогда книга Мельшина «В мире отверженных» [4] В 1887 г. П.Ф.Якубович (псевдоним — Мельшин) как революционер-народоволец был сослан в Сибирь на каторгу, замененную потом ссылкой. Здесь он написал книгу «В мире отверженных. Записки бывшего каторжника», вышедшую в 1899 г. (1 том — второе издание, и 2 том). Чехов высоко ценил Мельшина: «…это большой, неоцененный писатель, умный, сильный писатель, хотя, быть может, и не напишет больше того, что уже написал» (письмо к Л.А.Авиловой от 9 марта 1899 г.). . Мне казалось, что все произведение выиграло бы от большего беспристрастия автора в изображении всякого рода тюремщиков, потому что поступки говорят сами за себя сильнее, чем комментарии к ним.

— Что же делать? Ведь нельзя, в самом деле, требовать от человека, который пробыл столько лет в каторге, хладнокровной оценки своих мучителей…

— Да, это трудно…

В тот же день вечером я зашел к Чехову попрощаться. Антон Павлович ходил по кабинету взад и вперед и, увидев меня, сказал взволнованным голосом:

— Знаете, скверная новость…

— А что такое?

— Последние известия, что Толстому хуже. Умрет, должно быть. Ведь этакий он колосс в искусстве! Знаете, есть люди, которые боятся делать гадости только потому, что жив еще Толстой. Да, да, да… [5] 21 ноября 1899 г. в Москве тяжело заболел Л.Н.Толстой. В конце месяца его состояние улучшилось, но Чехов не знал об этом. 1 декабря 1899 г. он писал М.П.Чеховой: «Испортился телеграф, нет телеграмм. Не знаю, как здоровье Толстого».

Потом Чехов снова стал жаловаться на гнетущую тоску, которую на него нагоняет Ялта. Помолчав, он спросил:

— Вам нравятся рассказы Горького?

— Да. Особенно «Старуха Изергиль».

— Он не только писатель, а еще и поэт. Большой поэт… и какой хороший человек, а между тем многие этого не понимают… — добавил Антон Павлович и прошелся взад и вперед.

Я облокотился на его письменный стол, на котором лежала какая-то рукопись.

— Меня интересует, много ли вы перечеркиваете, когда пишете. Можно посмотреть? — спросил я.

— Можно.

Я подошел к столу с другого конца. Обыкновенный лист писчей бумаги был унизан ровными, мелкими, широко стоящими одна от другой строчками. Слов десять было зачеркнуто очень твердыми, правильными линиями, так что под ними уже ничего нельзя было прочесть. Мне бросилась в глаза фраза: «Херес был кисловатый, пахло от него сургучом, но выпили еще по рюмке…» [6] Судя по приведенной фразе, это был рассказ «В овраге».

Чехов сказал, что готовит этот рассказ для журнала «Жизнь», а потом улыбнулся и добавил:

— А рассказ-то совсем не в духе марксистов. Пожалуй, и не напечатают.

— Ну, ваше-то все напечатают…

Не помню по какому поводу, мы заговорили о процессе Дрейфуса. Чехов надолго задумался и наконец проговорил глухим баском:

— Знаете, вот у Гоголя кто-то выражается: «Это все француз гадит». Так вот и евреи гадят в деле Дрейфуса. Евреи здесь ни при чем. Если бы дело это было не правое, то такой человек, как Зола, не вступился бы. Я как раз в это время был во Франции, — там вся интеллигенция была на его стороне [7] См. коммент. 20 к восп. Щепкиной-Куперник, с. 655. Э.Золя, ознакомившийся с делом Дрейфуса по документальным материалам, пришел к убеждению о полной невиновности Дрейфуса и выступил в его защиту, публикуя статьи, связанные с этим делом. Когда же военный суд, состоявшийся 11 января 1898 г., оправдал настоящего виновника Эстергази, Золя написал открытое письмо президенту республики Феликсу Фору, в котором обвинял поименно всех лиц, а также генеральный штаб и военное министерство, подстроивших «дело Дрейфуса», в целом ряде преступных действий. Это письмо, озаглавленное «Я обвиняю», было опубликовано в газете «L'Aurore» 13 января 1898 г. .