Павел Дарманский - Побег из тьмы

А в евангелии от Луки сказано, будто Иисус Христос родился в вертепе (а не в доме), ему поклонялись пастухи (а не волхвы), в восьмой день было совершено обрезание, а в 40-й день его по обычаю принесли в Иерусалимский храм, а оттуда — в Назарет (где якобы жили Иосиф и Мария), где он и жил до 30-летнего возраста.

Известно, что Вифлеем находился в Иудее. Если избиение младенцев происходило в Вифлееме и его окрестностях, то Иосифу с Марией и младенцем достаточно было удалиться за пределы Иудеи, чтобы быть в безопасности. Спрашивается: зачем им было совершать такой дальний побег, в Египет? «И там (в Египте) был до смерти Ирода…» — говорится в евангелии от Матфея. Следовательно, никакого «сретения» в Иерусалимском храме, о котором говорит Лука, быть не могло. Если же верить Луке, что в 40-й день по рождении было «сретение» и из Иерусалима Иисуса отправили в Назарет, то не могло быть никакого бегства в Египет, избиения младенцев в Вифлееме, и Иисус не мог жить в Египте (как говорит Матфей). Что же касается евангелий от Марка и Иоанна, то оба они вовсе умалчивают о рождении Христа и других событиях, связанных с его жизнью до 30 лет. Более того, евангелист Иоанн прямо говорит о непосредственно небесном происхождении Иисуса, а не о рождении от девы Марии.

Я сознавал, что подвергнуть сомнению «священное писание» — это значит совершить большой, непростительный грех. Подвергая библию сомнению, я подвергал сомнению первоисточник, основу основ христианского вероучения.

Стремясь разрешить евангельские противоречия, я обратился к сочинениям «святых отцов и учителей» церкви, признанных ею непререкаемыми авторитетами в деле объяснения писания. Но даже Иоанн Златоуст, почитаемый церковью непревзойденным истолкователем библии, не мог согласовать противоречивых евангельских повествований о первых днях жизни Иисуса Христа.

Действуя в точном соответствии с церковными правилами, я обратился к духовнику — игумену Филагрию. Он терпеливо выслушал меня, а потом целый час наставлял на путь истины. Он говорил, что я подвергся искушению дьявола за попытку поставить разум выше веры.

— Ты должен молиться, чтобы господь помог тебе погасить любопытство разума и воспламенить спасительность веры, — заключил он.

Лишь много времени спустя я понял, насколько противна человеческой природе слепая вера, как она губит в человеке самое главное, самое ценное — стремление к познанию окружающего мира. А я с самого раннего детства испытывал непреодолимое стремление к учебе, к знанию.

«А может, и в самом деле «мудрость» мира сего есть мерзость перед богом?» — под впечатлением исповеди приходили мне в голову слова писания. И я старался исполнять указания духовника: усердно молился, утром и вечером в поте лица своего совершал десятки поклонов, читал акафист «ангелу-хранителю», изо всех сил пытался воспринимать религиозные истины верою, а не разумом. Казалось, я добился некоторых успехов.

И вдруг весной 1952 года я узнаю, что мой лучший друг Евграф Дулуман порвал с религией и православной церковью. Я был потрясен. Со слезами молился о нем, как о заблудшем, как об отступнике. Хотелось верить, что он раскается. Между нами завязалась острая полемическая переписка. Я убеждал его, что он неправ, а Дулуман убедительно доказывал, что заблуждаюсь я, что религия прямо противоречит науке и нет в ней истины. Когда я указывал на христианскую мораль, он отвечал, что коммунистическая мораль неизмеримо выше, что только она жизненна и достойна человека, так как отвечает человеческой природе, а христианская мораль со своим смирением, кротостью и призывами к рабству унижает человека, идейно обезоруживает его и делает безвольным.

Что можно возразить против этого? Я прекратил переписку, считая ее грехом. Но от поставленных им вопросов, от ясных и неопровержимых доводов Дулумана мне уже было не уйти.

Дулуман упрекал меня в том, что я из-за своей веры остался профаном в современной науке, особенно в естествознании, не знаю простой бурлящей вокруг жизни нашего народа. И вот, спасаясь от упреков Дулумана, я стал покупать книги естественнонаучного содержания, начал посещать Центральный лекторий в Ленинграде. Я ухватился за мысль, что знакомство с материалистическим учением еще более укрепит мое религиозное убеждение, так как я пойму слабость атеизма и смогу крепче защищать свою веру. Так началось мое светское самообразование.

Но времени для работы над естественнонаучной литературой было крайне мало. И распорядок дня не благоприятствовал этому. День в стенах академии по звонку начинался с 7 часов утра. После подъема, разминки и омовения все обитатели интерната по звонку молчаливо и чинно шли в церковь (что при общежитии) на утреннюю молитву. По окончании молитвы из церкви (уже менее тихо и чинно) все направлялись в трапезную. Перед завтраком и после него снова молитвы. В 9 часов начинались занятия (шесть уроков ежедневно). Каждый урок также начинался и кончался молитвой. В 15 часов обед. До и после обеда молитва. Потом до 18 часов было относительно свободное время: с разрешения инспектора или надзирателя можно было, как говорится, выйти на волю. В 18 часов для дежурного класса начиналось вечернее богослужение, а для остальных — аудиторные занятия. При академии была библиотека, заполненная богословской литературой, и читальный зал, где имелись художественная литература, журналы, газеты. Между прочим, они не пользовались авторитетом среди учащихся, ибо преподаватели старались внушить, что «единым на потребу» должны быть религиозные книги.