Валерий Попов - Дмитрий Лихачев

— А еще он как-то приобрел приставку «фон». Теперь он «фон Зилитинкевич», — так закончил Юрий Иванович рассказ о своем родственнике.

Однако все происшедшие в их семье события весьма обострили и без того не простые отношения Дмитрия Сергеевича с властью, и «барский гнев» с новой силой обрушился на него.

Все, кто жил в те годы, помнят жутковатый обычай — перед каждым советским праздником, а их было множество, многие окна на фасадах домов завешивались огромными полотнищами — размером минимум на два этажа!

На этих полотнищах были гигантские лица наших лидеров — членов Политбюро ЦК КПСС. Набегающий ветер слегка морщил их, казалось, что они нами недовольны. То, что в занавешенных квартирах наступает мгла и люди ничего не могут из своих окон увидеть, в том числе и радостного праздника на улицах, во внимание не принималось. Кроме «линии партии», тогда мало что принималось во внимание. Эти занавеси вешали даже на окна Большого дома, на время их закрывая. «Как же им за нами следить-то?» — шутили мы.

Некоторые гигантские лица были знакомы — например не стареющий и не теряющий власти уже много десятилетий Анастас Микоян. С другими было сложнее. Оказывается, у них там шла борьба, и порой появлялись незнакомые лица, что-то они олицетворяли, за каждым что-то стояло, но люди не очень этим интересовались. Известна шутка Иосифа Бродского, который поглядел на портрет Мжаванадзе на своем фасаде и спросил Довлатова: «Кто это? Похож на Уильяма Блейка».

Но одно лицо того времени врезалось в память сильно.

Другие порой казались даже симпатичными. Художники, естественно, старались придать благородства и обаяния своим героям. Но в отношении одного из персонажей — Григория Васильевича Романова — им это не удалось. В любом формате и исполнении характер его прочитывался сразу — властный, самонадеянный, круглые его глаза, чуть навыкате, полны презрения к нам, мелкомасштабным. Его появление означало конец недолгой «оттепели» шестидесятых.

Один мой друг, работавший на «Ленфильме», рассказывал, как однажды они пригласили Романова консультантом на одну картину — и партийный вождь охотно согласился. Наверное, потому, что фильм, в духе того времени, был о партийном деятеле, который своей мудростью исправляет ошибки, возникшие при строительстве нового комбината. Поправки Романова были точны и очень конкретны: «У вас второй секретарь ходит в каракулевой шапке-пирожке. Такого не бывает: такие шапки носят лишь первые секретари. У вас в фильме в кабинете третьего секретаря стоит холодильник. Это не правда — холодильники положены, начиная со второго секретаря». Романов четко знал, что кому положено в этой стране. И вдруг кто-то нарушает этот четкий и разумный порядок. Какой-то профессор, чье дело рыться в пыльных свитках бумаг, и даже не член партии, вдруг поднимает голову и начинает указывать властям, что делать и что не делать. Ему несколько раз указывали, что он забывается — но он упорно продолжает свое!

И действительно — Лихачев не слишком соответствовал эпохе. В спальне у него стоял портрет царевича Алексея, убитого большевиками (в детстве Лихачев походил на него — особенно на фотографиях в матросском костюмчике). В кабинете за стеклом были безделушки и фотографии — философа Мейера, Астафьева, Солженицына, Пастернака, брата Михаила, мамы Веры Семеновны, стоял портрет его отца, Сергея Михайловича. Щеголь в чеховском пенсне, чья жизнь была переломана революцией. Главный инженер «Печатного двора», проигрывал царские подарки в карты, пил с пролетариями, боясь, что те выскажут ему «классовое недоверие», как уже высказали однажды. Из-за чего находился в постоянном конфликте с женой Верой Семеновной, которая зачастую даже не давала ему ужинать. Лихачев его нежно любил.

Революцию Лихачев не признавал, никогда даже не произносил этого слова, говорил «до несчастья». Никогда не ругал царя. Только Распутина. Когда водил дочерей и внучек по городу, рассказывал: «Здесь жил мой учитель Аничков, а здесь вот, на Шпалерной, я сидел».

Ненавидел фильм «Чапаев», говорил, что тот любил расстреливать пленных белых офицеров из пулемета.

При всех его научных успехах — советская власть явно не любила его, использовала любую возможность, чтобы унизить. Лихачев рассказывал своему другу профессору Илье Захаровичу Серману удивительную историю. Однажды он пробился в Смольный к третьему секретарю обкома Кругловой и задал вопрос: «Почему меня не отпускают на международные конференции, если меня приглашают?» Ответ был странный: «Мы боимся за вас! Вдруг вам что-нибудь впрыснут и вы не то скажете!» Лихачев спросил с изумлением: «И что, я могу рассказывать об этом всем?» — и получил потрясающий ответ: «Конечно можете!»