Валерий Попов - Дмитрий Лихачев

После Веселовского заседание перешло к современности — это и было основной целью. Обвиняемыми в космополитизме оказались действующие, более того — любимые студентами профессора Гуковский, Жирмунский, а также не появившиеся на совете, но представившие медицинские справки Азадовский и Эйхенбаум.

Устроители этого мероприятия, однако, просчитались. Настроение в зале было совсем не то, на которое они надеялись. Большинство молодых пришли в университет, чтобы получать серьезные знания под руководством авторитетных ученых, а вовсе не для того, чтобы участвовать в политических погромах, и понимали, что лучше всего их научат именно эти профессора, которых пытаются выгнать.

Декана филфака Г. П. Бердникова, главного «исполнителя», активно поддержал лишь аспирант Деменков, потребовавший, чтобы обвиняемые в преклонении перед Западом профессора тут же предъявили свои книги, которые служат воспитанию нового, сознательного поколения советских филологов.

Один из «прорабатываемых», Григорий Александрович Гуковский, был кумиром студенчества, на его лекциях аудитории всегда были переполнены. Он читал блистательные лекции по русской литературе XVIII и XIX веков, о Пушкине. На этом ученом совете он легко парировал предъявленные ему нелепые обвинения в «преклонении перед Западом», говорил, что любить и ценить западную культуру — вовсе не значит «идолопоклонствовать».

Профессор Жирмунский, крупный германист, также был весьма знаменит, его труды давали ему основание держаться независимо и даже насмешливо.

Вышел на трибуну Георгий Пантелеймонович Макогоненко, ученик Гуковского, впоследствии также знаменитый профессор. Зал замер. Тогда это было «в лучших традициях»: ученик предает своего учителя, говорит о недостаточном преклонении старорежимного профессора перед марксизмом, что привело в конце концов к серьезным политическим ошибкам, в которых должны разбираться соответствующие органы. Макогоненко, однако, не сказал ничего из того, что так ждали от него погромщики. В своем выступлении он не упомянул ни одного из «гонимых» — вместо этого долго рассуждал о космополитизме Жана Жака Руссо — и сошел с трибуны под аплодисменты. В те годы — не сказать ничего — уже было проявлением огромного мужества. С этой минуты в ходе собрания наступил перелом.

На трибуну вышел Николай Иванович Мордовченко, фронтовик, уже защитивший на факультете докторскую диссертацию и ждавший ее утверждения в Москве. Он абсолютно бесстрашно выступил в защиту Гуковского: «Бейте меня, режьте меня, но я абсолютно уверен, что Григорий Александрович Гуковский еще много сделает для советской науки!»

В зале зааплодировали. Аплодировали и некоторые коммунисты. Их потом прорабатывали на партбюро. Мордовченко не арестовали. Видимо, было указание не расширять списка преследуемых, сосредоточиться лишь на «космополитах». Однако в покое его не оставили. Докторскую зарубили. Мордовченко, переживая не только за себя, но и за науку, в которую вместо Ренессанса пришло Средневековье, заболел раком и рано умер.

Известный литературовед Александр Ильич Рубашкин, который был тогда студентом и присутствовал в зале, и рассказал мне все те подробности. Придя домой, он поделился своими чувствами с родителями. Сказал, что Жирмунского, наверно, посадят (держался слишком насмешливо и высокомерно), а Гуковского, говорившего взволнованно, с душой, — наверное, проработают. Вышло ровно наоборот. Гуковский был арестован через год на пляже Дома творчества писателей в Булдури, под Ригой. Прямо на берегу, где все были в купальных костюмах, к нему подошел человек и сказал:

— Вы арестованы. У вас есть какая-нибудь просьба?

— Могу я зайти в номер и собрать вещи?

— Нет!

— Могу я попросить об этом одного знакомого?

— Да, — «благородно» разрешил чекист.

Гуковский быстро подошел к одному знакомому и прошептал:

— У меня в номере на столе лежит рукопись книги о Гоголе. Возьмите ее и спрячьте.

Вот что было главное в жизни для этих людей. Он надеялся, вернувшись, продолжить труд. Но не получилось: вскоре он умер в лагере. Это одна из версий. Лихачев в своих «Воспоминаниях» пишет, что Гуковский был расстрелян.

Порой возникает недоумение: что за арест, за что, и почему так срочно — в отпуске, на пляже? У этого ведомства свои тайны. Впрочем, истоки некоторых тайн можно разгадать. Знающие люди говорят, что как раз перед арестом в органы пришли два доноса, от коллег Гуковского. Фамилии их начинаются на «П» и «Е». Мой старый знакомый, выпускник университета тех лет, назвал мне эти буквы, но отказался их расшифровывать: у них есть дети и внуки… Руководствовались те люди, конечно, не «политической бдительностью», а страхом, а также желанием убрать из науки больших ученых и таким образом чуть-чуть подняться самим.