Арсений Замостьянов - Гаврила Державин - Падал я, вставал в мой век...

Каков слог — лёгкий и всё же торжественный, возвышенный! И слова-то неожиданные, но точные. Образы ближе к земной реальности, чем патетические фантазии Ломоносова. Екатерина сначала предпочла ему изощрённое, усложнённое косноязычие Петрова, а позже — и комплиментарное остроумие Державина. На фоне геополитических построений Петрова рулады Сумарокова выглядели благими пожеланиями и только. Державин понимал, как трудно приблизиться к такому благозвучию.

Большие неприятности Сумарокова начались с театральных каверз. Поэта постепенно вытесняли с театрального Олимпа. Его можно считать истинным основателем русского театра. Первые трагедии, комедии, оперы — всё это Сумароков, его перо, его старания, его любовь к сцене, ещё первобытной, но многообещающей. Русские научились строить дворцы и фонтаны, разбивать сады не хуже, чем французы. Разве нельзя в России устроить лучший в Европе театр? Слово Сумарокова было последней инстанцией на театре — если не считать голос монарха. Но вот Сумарокову пришлось удалиться из Петербурга, а значит, оставить руководство главным театром империи. А в Москве он рассорился с первой актрисой, а также с содержателем театра Бельмонти, которого считал невежественным медведем в посудной лавке — то есть в храме искусства.

Ставили новую трагедию Сумарокова «Синав и Трувор». Этот театр многим был обязан драматургу: получить разрешение заниматься театральным делом было непросто. Именно Сумароков выхлопотал у властей такую привилегию для Бельмонти — потому что поверил: этот итальянец не взбрыкнёт против великого драматурга.

И вдруг он узнаёт, что актриса Елизавета Иванова, исполнительница главной роли, в день генеральной репетиции перепила. Сумароков гремел: убрать Иванову! Запретить постановку трагедии! Он за-пре-ща-ет!

Но, оказывается, для Бельмонти запреты Сумарокова ничего не значили. Спектакль выпустили, и он провалился. Сумароков считал, что итальянец всё продумал заранее, злонамеренно подстроил эту катастрофу. Снова проклятые интриги! Но драматург разобиделся не только на господ артистов: казалось, вся Москва ополчилась на него.

Сумароков пожаловался на нерадивых театральных людишек московскому градоначальнику. А градоначальником, генерал-губернатором или, как тогда говорили, московским главнокомандующим в те баснословные времена был не кто-нибудь, а знаменитый фельдмаршал, победитель Фридриха Великого при Кунерсдорфе Пётр Семёнович Салтыков. Уж он-то должен уважить отца русского театра! В прежние времена таких недругов Сумароков одним движением руки превращал в тлен. Но Салтыков оказался неумолимым бурбоном, да к тому же и селадоном. Актриска ему была дороже Сумарокова — оказывается, он ей покровительствовал. Его равнодушный ответ Сумароков счёл оскорблением. Салтыков не был любимцем молодой императрицы — и Сумароков решил жаловаться на него самой Екатерине. А ей было не до проблем пожилого, пьющего, навязчивого поэта. Сумароков в те годы, как говаривалось, «был предан пьянству без всякой осторожности». Пожалуй, именно водка обострила его мнительность и гневливость. «Всемилостивейшая государыня! Я знаю, сколько важными делами Ваше Императорское величество отягощены, и без нужды крайней я бы не осмелился высочайшую вашу особу трудить. Мой разум перемешан, и я не знаю, как зачать и что писать; ибо кажется мне, что всё моё красноречие нанесённой мне обиды ясно не изобразит…» — начал Сумароков.

Императрица ответила ему резко, хотя и подсластила отказ комплиментами. «Естли же граф Салтыков заблагорассудил приказат играт, то уже надлежало без отговорок исполнить его волю. Вы более других, чаю, знаете, сколь много почтения достойны заслуженные славою и сединой покрытые мужия, и для того советую вам впред не входит в подобные споры, чрез что сохраните спокойство духа для сочинения, и мне всегда приятнее будет видит представлении страстей в ваши драммы, нежели читать их в писмах. Впрочем остаюсь к вам добросклонна».

Самое страшное, что ответ она переслала и Салтыкову. Фельдмаршалу письмо польстило — и он принялся показывать его кому ни попадя. Сумароков превратился во всеобщее посмешище.

Он считал себя ровней Вольтеру и Расину, основателем русской литературы, которой — Сумароков в это верил! — суждено великое будущее. И был уверен, что монархи должны дорожить его расположением, как дорожили они вниманием французского просветителя. Сумарокову казалось, что именно он создаёт Екатерине репутацию просвещённой монархини — он, посвятивший ей «Пчелу», приветствовавший её сладкозвучными одами. Монаршая неблагодарность ошарашивала — в голове поэта сгущались тучи мнительности. Салтыков повсюду высмеивал назойливого драматурга из погорелого театра, который запутался в актрисах и запоях.