Игорь Губерман - Пожилые записки

Я покряхтел, я злобный накропал стишок, я снова полистал эти тома, за что-то зацепился, и пошло. Большую часть реферата я наплел сам, тщательно выворачивая наизнанку собственные убеждения. Через неделю я отдал Данилину страниц двадцать пять своего убористого почерка.

Еще недели через две (мы в промежутке виделись, но он молчал, а я не спрашивал) меня из камеры дернули рано утром. И повели не в кабинет, а в маленькую комнату на нашем этаже. Там стол стоял и две скамейки – это явно было для стукачей и всяких недолгих разговоров с нашим братом. Данилин встал и, нарушая все служебные инструкции, торжественно пожал мне руку.

– Поздравляю! – сказал он. – Реферат наш послан на конкурс лучших студенческих работ.

И тут мы оба рассмеялись – думаю, что по разным причинам. В тот день Данилин снова что-то предлагал – неутоленное чувство благодарности явно томило этого достойного человека.

А в конце апреля вызвал он меня, и неподдельная печаль и в тоне его слышалась и виделась в глазах.

– Через неделю мы расстанемся, Игорь Миронович, – сказал он. – Скрывать не буду, жалко мне, я к вам привык.

– И я, признаться, – сказал я вполне искренне. – Куда я отправляюсь – это тайна?

– Разумеется, – ответил замначальника тюрьмы по режиму. – Зэк по этапу следует со своей папкой-со– проводиловкой и может ехать долго, он конечный пункт свой знать не должен.

И Данилин засмеялся, для него ведь это было шуткой – так казенно и формально мне ответить. Я молчал.

– Да вы что, Игорь Миронович, чувства юмора лишились? – спохватился Данилин. – Конечно, я сейчас вам расскажу. Вы в место едете донельзя дрянное, об этом ваши кураторы позаботились. Еще в виду имейте, но немедленно забудьте, что я это вам сказал: бумага едет с вами нехорошая, о пристальном надзоре. В папке вашей она уже лежит. А лагерь далекий, это на востоке Красноярского края. Не меньше месяца идти вам по этапу. Много пересыльных тюрем по дороге будет, там потяжелее, чем у нас. Так что соберитесь с силами заранее. Но вы не пропадете, я в вас верю. На вокзал я к вам приду рукой махнуть.

(Кстати – пришел. Стоял он со своей овчаркой далеко за цепью охраны, а глаза нам слепили прожектора, но видел я отчетливо, как он прощально поднял руку.)

– Что бы все-таки я мог вам сделать доброго? – задумчиво спросил Данилин. Похоже, не меня, а сам себя спросил. И я решился.

– Можете простое дело сделать, – произнес я безразлично. – Отнесите мне домой письмо. Но только не по почте отошлите, а чтоб лично. Чтоб наверняка.

Как он обрадовался! На мгновение опять мелькнула во мне вялая подозрительность. Но чем я рисковал? Ну, пропадут стишки. Ну, срок за них добавят. Но иначе уж точно пропадут, без шмона из тюрьмы не выпускают, а если здесь и повезет, наверняка в вагоне отметут. А кстати, срок добавят всё равно. Вернее, новый обещали, как только отбуду первый. И за стишки как раз, только за прошлые. Семь бед – один ответ.

– К завтрашнему дню успеете написать? – спросил Данилин.

– Постараюсь, – ответил я.

Всю ночь я переписывал стишки с бумажных лоскутков. Я вынул их из всех ботинок и сапог и каждого хранителя благодарил. Я удивлялся плодовитости своей и переписывал, благословляя круглосуточное камерное освещение. Мне тут и место, думал я меланхолически, впервые в жизни тут я сочинял высокие и грустные стихи.

А утром, когда дернули меня из камеры, конверт мой был готов. Довольно пухлый, но семье ведь принято писать подробно накануне длительной разлуки. Я этот конверт заклеивать не стал. На уголовной фене замечательное есть понятие – «гнилой подход». Это подход, когда ты обдумал заранее, как провести назначенную встречу, чтобы всё сошло по-твоему. И рассчитал я безошибочно: даже слова, по-моему, совпали с тем, что ожидалось.

– А конверт ты что же не заклеил? – спросил Данилин, записывая адрес моего семейства.

– А чтобы вы могли проверить, если захотите, – безоблачно ответил я.

– Мы с тобой интеллигентные же люди, – ожидаемо нахмурился Данилин.

И я мощным взмахом языка прослюнил каемку для заклейки. Я в этот момент нисколько не был интеллигентным человеком, я был зэком, хитрым зверем, упасающим свою заветную ценность.

Молча обменялись мы рукопожатием. Как я благодарен был ему в эту минуту – за одну только надежду, что стишки уцелеют, – полностью поймут меня лишь те, кто в лагерях утрачивал написанное.

И не подвел, не обманул, не испугался этот человек. Пришел он рано утром через день после моей отправки, и хотя заметно нервничал (плохое время на дворе стояло, и понять его легко), но силы все-таки в себе нашел чуть посидеть и всякие слова сказать. Конверт раскрыв, жена решила вмиг, что это провокация, что будет обыск, унесла и спрятала листочки у друзей, но вскоре и отправила их по адресу. Еще я только-только обживался в лагере (не месяц, а два продлился мой этап), а в Израиле и в Америке уже печатались мои стишки. И видит Бог, не только графоманской была моя радость, когда я узнал об этом. Высокими словами говоря, тут было торжество жизни над некой разновидностью смерти, человеческого достоинства – над начальственной мразью, и отнюдь не в объективных качествах текста главная таилась суть такого торжества.