Игорь Губерман - Пожилые записки

Стояла жуткая июньская жара, зал снят был на дневное время, и уже десяток приятелей заверил меня, что публики не будет вообще. Поскольку брайтонцы свою увесистую порцию высокого искусства получают вечером в двух ресторанах, где поют прекрасные певцы (под пение которых они пляшут), а днем они предпочитают море. Да еще в субботу… Наберешь в обрез на оплату зала и кассирши, лучше отмени, пока не поздно отказаться, вон уже какой ты нервный и усталый. Жадность, кстати, фраера сгубила, это тоже не забудь.

Все упреждения сливались в дружный и единогласный хор. Но я решил концерта не отменять. Надеялся, что кто-нибудь придет (о, самомнение заезжих гастролеров!), а у пришедших выспросить надеялся о канувшем владельце магазина.

Туда меня подвез приятель. Место разыскалось быстро, мы поднялись по темной грязной лестнице, оказавшись в грязном полутемном фойе. А в зале острый ощутил я стыд за имя Высоцкого, прилепленное к этой жалкой дискотеке. Болтались всюду вялые гирлянды разноцветных воздушных шаров, популярное и пошлое украшение, с неких пор вошедшее в моду. Прогноз приятелей сбывался: вяло-вяло и по одному стекались пожилые вялые евреи. Оставалось минут двадцать до начала, печаль моя была нисколько не светла.

– Так это вы здесь выступаете сегодня? – подошел ко мне сзади полный невысокий человек лет семидесяти. Жаль, что невозможно передать на бумаге тот густой украинско-еврейский акцент, делающий речь одессита насыщенной и обаятельной вне зависимости от содержания.

Я сдержанно кивнул.

– Это мой зал, – пояснил мне старик, и мы пожали друг другу руки, знакомясь. – Меня зовут Дима, я имею с зала только цурес.

– Я заплачу вам сразу после вечера, – заверил я его.

– Да, только цурес и расходы, – бодро повторил он. – А жена мне говорит: послушай, Дима, что ты держишь нам убыточное место? Я в ответ ей отвечаю: дура, где еще тебя будут слушать бесплатно? Она певица, – пояснил он.

– А вы? – спросил я из вежливости.

– Я бывший музыкант, – сказал старик. – Сейчас держу колбасную коптильню. Заходите как-нибудь, такой семипалатинскрй вы не найдете даже в Минске.

Я засмеялся географии его мышления.

– Ас чем вы выступаете? – спросил Дима. – Тоже поете?

– Я читаю стихи, – с достоинством ответил я.

– И сами это пишете? – он явно был интересант.

– И сам пишу, – в тоне своем я уловил обидчивую надменность.

– Я тоже их писал, – горестно поведал Дима. – Тут раньше у меня был магазин, так я писал рекламу на витрину.

Острое предчувствие фарта сделало мой голос вкрадчивым и нежным.

– Это ваши стихи, Дима? – и я прочел ему услышанное в Балтиморе.

Димино лицо расплылось в польщенной улыбке.

– Таки меня знают в Израиле? – спросил он. Я не мог не кивнуть.

– Это друзья, – сказал старик растроганно. – Я им за столом читаю, а они мне говорят: на тебе, Дима, десять долларов, спиши слова. Хотите, я вам почитаю?

– Очень хочу, – искренне ответил я. До начала оставалось минут десять. Как коммерческое мероприятие концерт уже провалился. Дима принялся вполголоса читать свои другие рекламы, и мне делалось всё грустнее и скучней: мой приятель явно запомнил две лучшие. А в остальных уже не было той чистой свежести примитива, любимого мной в стихах и в живописи. Пора было идти в зал.

– Вы так хорошо слушаете, – благодарно сказал Дима. – Я прочитаю вам поэму про любовь.

– Уже нет времени, – испуганно ответил я.

– Я только самое начало, – настойчиво сказал Дима. – Самое начало.

Я застыл покорно, злясь на докучливого старика, на разочарование свое, на день, который не удался. И услыхал две гениальные строки:

Под небом тех волшебных звёзд

я видел много разных пёзд…

– Это изумительно! – закричал я. – Но, Дима, мне пора!

И опрометью кинулся в зал. На душе у меня было радостно, светло и благоуханно. Горстка слушателей реагировала сонно, искоса я взглядывал на Диму, он ни разу не улыбнулся. Вылезла какая-то девица сильно средних лет, настырно умоляя, чтобы дали ей прочесть стихи, мне посвященные. Я вежливо посторонился, выдавив приветливое что-то, она жарко прочитала сумеречный женский бред (я ей приснился), зрители смущенно похлопали. Я продолжал, пустившись во все тяжкие и педалируя смешные места, уж очень мне хотелось, чтобы Дима улыбнулся. Но все усилия были напрасны. Я обреченно объявил антракт. Он подошел ко мне, обнял за талию и с тем же выражением лица сказал негромко:

– Вы пишете в моем ключе!