Игорь Губерман - Пожилые записки

По-моему, давно уже в Москве не существует Минаевского рынка.. По дороге к Марьиной Роще было некогда это грязное торговое пространство. А вокруг него теснилось неисчислимое количество дощатых сарайчиков, в которых были крохотные магазины с чем угодно. Для начала мы с приятелем выпили чего-то разливного, быстро повторили и теперь готовы были искать загадочное польское пальто. Мы обошли пяток таких палаток (все они именовались «Промтовары»), и в одной из них так долго простояли у прилавка, заболтавшись о чем-то, что пожилая Берта Марковна (или Руфь Самойловна, повсюду торговали там евреи и еврейки) нас подозрительно спросила, чего именно хотят молодые люди. Я объяснил ей то, что знал от мамы, и она сказала ласково:

– Так это же не здесь! Идите через три палатки по другому ряду, там торгует Борис Львович, у него импорта больше, чем за границей.

В палатке, нам указанной, висели ватники и прочая производственная одежка, никаких пальто там не было. А красивый седой Борис Львович грустно и негромко разговаривал через прилавок с каким-то маленьким старичком. Я подошел к нему вплотную и сказал интимно:

– Здравствуйте, Борис Львович, мне надо польское пальто за шестьдесят рублей сорок восьмого размера.

Он косо глянул на меня и холодно сказал:

– Иди в примерочную.

Я тупо продолжал стоять на месте.

– Иди в примерочную, я тебе сказал, – повторил Борис Львович. – Дай договорить.

– Ладно, – сказал ему собеседник, – обслужите молодого человека, им в этом возрасте не терпится.

И вышел.

Я протиснулся в похожую на шкаф примерочную, в ней было зеркало и еще одна дверь, в нее ушел Борис Львович. И через мгновение возвратился с пальто. По тем временам и по моим запросам за такую мизерную цену – это было чудо. Я надел пальто, и Борис Львович, видя в зеркале мое лицо, сказал мне с гордостью:

– Вот видишь? И чтоб я так жил, на сколько денег у меня хорошего товара.

Я засмеялся. Я был счастлив. Я даже не знал, что так люблю красиво одеваться. Борис Львович высунулся, поманил моего приятеля, и мы свободно уместились в шкафчике втроем.

– Тебе сейчас я принесу костюм, – сказал Борис Львович. – У тебя нечастый размер, ты такого сроду не найдешь.

Костюм явился столь же немедленно, и у приятеля лицо стало таким же, как у меня. Он робко спросил о цене, она была такой же мизерной, как у пальто. Что все тогда ходили в таких дешевых одежках из братских стран народной демократии, я обнаружил позже. А сейчас я занят был кошмарной мыслью, что нас приняли за каких-то знакомых и вот-вот последует разоблачение. Но ведь отнять пальто он уже не может, думал я. Лишь в этом шкафчике, где он стоял ко мне вплотную, рассмотрел я, что он нисколько не моложе того ушедшего старичка. А Борис Львович негромко у меня спросил:

– Кто вас прислал?

– Наум Семенович, – ответил я, ни на мгновение не задержавшись. Что еще я мог ответить? И по-снайперски попал. Так новички, присевшие за стол впервые, выигрывают в рулетку.

– Ой, Наум, Наум, – слегка запричитал наш благодетель. – Он помог мне сделать поминки по отцу, который мне приснился ночью и сказал: «Борис, ты почему не делаешь по мне поминки?»

Мы вытиснулись из примерочного шкафчика, и старик стал заворачивать наши покупки. Приятель конфузливо сказал, что у него с собой нет этих денег и что он может привезти их через час. Борис Львович сунул ему в руки перевязанный пакет и пояснил ворчливо:

– У меня что же – нету совести, чтоб я вам не поверил?

Он вышел из-за прилавка, чтобы проводить нас.

– А Наума очень любит мой зять Слуцкий, – сказал он.

– Поэт? – спросил я, обалдев от изумления. В те годы я обожал стихи Слуцкого и знал десятки наизусть.

– Какой поэт?– презрительно поморщился старик.– Мой зять играет на аккордеоне. Его знает вся Москва, его зовут со свадьбы на свадьбу, и он столько ездит, что уже даже не играет.

Старик стоял сейчас на месте, где стоял его собеседник, и прерванный моим приходом разговор вдруг явно вспомнился ему. Он помрачнел и горестно сказал в пространство:

– Нет, мы живем не зря. Мы так затем живем, чтоб наши дети поняли, что им так жить нельзя.

И с этим мы ушли. А то последнее, что говорил старик, в меня запало навсегда и ожило, когда я стал читать о подсознательных психологических защитах, помогающих нам выжить в этом мире.

Мы все живем, годами нарушая собственные представления о нравственности. Если взять библейские хотя бы заповеди, то разве только «не убий» останется для большинства из нас покуда не преступленной. «Не укради» – еще туда-сюда (я лично не безгрешен), что же касается категорического запрета желать жену ближнего своего, то пусть любой, кто в этом чист, придет и кинет в меня камень. Но дело даже не в библейском перечне, мы часто совершаем нечто, чего сами долго бы стыдились. Если бы помнили. Или вдруг не нашли причин, которые оправдывают нас. А неприятности, которые мы доставляем людям? А житейские нечестности и стыдные слабости, которыми богата жизнь любого? А несправедливости, мимо которых мы проходим каждый день, не оглянувшись? А как мы ухитряемся переживать (и невозвратно забывать) наши потери, неудачи и утраты? Почему, наконец, мысль о неизбежной смерти нам не отравляет жизнь ежесекундно?