Алексей Симонов - Парень с Сивцева Вражка

До и в начале 50-х дед еще побывал в роли воспитателя-наставника подрастающего поколения. Со мной — в поездках в Прибалтику, с моим сводным братом Толей в Переделкино, на симоновско-серовской даче, по сию пору вызывающей слюнявый восторг у биографов-беллетристов, а также сценаристов и режиссеров художественных сериалов.

Дед Саша — до последних дней жизни в военном, 1958 г.

Умер дед от рака. Лечить его тогда, в 61-м, не умели вовсе, и, скорее всего, он знал, что обречен. Да и чувствовал себя плохо, и слаб был настолько, что не мог этого скрыть. В свою последнюю больницу он ехал с дачи из Пахры, на «скорой», присланной туда из первой еще Кремлевки, размещавшейся на улице Грановского. Так получилось, что именно в этот день я оказался в Пахре и сопровождать деда назначен был именно я. И это последнее воспоминание о живом деде, хотя я и навещал его в самые последние его дни в больнице на той же улице Грановского. Дед лежал во френче и галифе на носилках, ему вкололи обезболивающее, и он все порывался ехать сидя, как все. Не помню, что говорил дед, не помню, что говорил я, помню только лютую тоску, которая незримо сопровождала нашу отрывистую беседу, и точно помню: дед не боялся; смотря в очевидное уже ему будущее безо всякого трепета, не вспоминал давно забытого Бога, не говорил банальностей, ехал в смерть, без охов и трепета, предчувствуя этот последний свой жизненный шаг. И только тогда я увидел, какой он маленький, — раньше не замечал.

Дача в Гульрипши — К. и А. Симоновы и Анатолий Серов, 1954 г.

Вот отрывок из письма деда отцу. Воспитательные средства те же, что я испытал на себе. И такое же железно-последовательное чувство ответственности за порученное дело.

«…Анатолий стал исправляться, учится на 5–4 и иногда получает тройки. 2 была только одна за все время по английскому языку. Ведет себя лучше, но еще срывается и порой учителя жалуются на то, что сидит в классе невнимательно, шалит, мешает ребятам. В понедельник с последнего урока убежал и уехал в Москву к Косте на рождение, за что лишен билета на футбол. Но следить приходится буквально за каждым шагом. Добросовестности нет, все делает только тогда, когда знает, что слежу и накажу (хлеб, вода или переделать работу, пока не будет ни одной поправки и исполнено красиво)».

Толька — Анатолий Анатольевич Серов — был моложе меня на месяц и шесть дней. Я родился 8 августа, а он 14 сентября — эти даты помню, как верстовые столбы перед отчим домом. Был Толька русак, белотелый блондин с румянцем во всю щеку и со всеми типичными пороками российского характера, проявившимися очень рано и тем более заметными, что оказался этот характер загнан в сокрушительную для него нелюбовь и ненужность. Я еще найду место рассказать о наших с ним отношениях, а здесь хочу только обозначить формальные рамки проблемы. Толя был сыном таких родителей, что можно только позавидовать: отец — герой Советского Союза, летчик, любимец нации и ее вождя, Анатолий Константинович Серов, которого Толя не знал. Тот погиб почти за полгода до его рождения. Мать — Валентина Васильевна Половикова — Серова, одна из самых красивых и талантливых киногероинь предвоенного, военного и первого послевоенного кино. И с сорок третьего — новый отец, Константин Михайлович Симонов — знаменитый поэт и многогранный деятель поздней сталинской эпохи. Одна, но важная деталь: Толя не был усыновлен моим отцом, о чем и он, и я узнали только в конце пятидесятых. Почему? У меня есть некоторые соображения, которые рискну высказать.

Когда отец влюбился в Серову, он, как и всякий влюбленный, был готов любить ее сына, маму, собачку, словом, все, что было частью ее жизни. Роман был долгим. «Жди меня» написано в 41-м, а замуж Валя согласилась пойти за него целых два года спустя. Поэтому я думаю, что судьба Толи в данном случае решалась Валей, а не отцом. Толя в тот момент был некой дополнительной гарантией ее независимости: сын — мой и пенсия его тоже, как бы ни повернулись дальше наши отношения. И отец это принял. Но не забыл. И хотя Толька всегда на моей памяти звал его папой, внутренне у отца был какой-то барьер, загородка, ну хотя бы дополнительная портьера, отделявшая их друг от друга, а отца от душевной за него ответственности.