Петр Горелик - По теченью и против теченья… (Борис Слуцкий - жизнь и творчество)

Самое же интересное и значительное в идеологии и поэтике Слуцкого начиналось тогда, когда в одном и том же стихотворении соединялись «да» и «нет». Прозаический слом, слом ритма свидетельствовал о такой взрывной контаминации.

Столкновение громкогласного, барабанного «да» и доверительного, разговорного «нет» Слуцкий описал в одном из самых ироничных, самых бытовых и самых парадоксальных своих стихотворений. В нем как раз «нет» — громогласно и барабанно, а «да» — доверительно, осторожно и спокойно. В конце этого стихотворения помещена нехитрая житейская мудрость всех, выросших при тоталитаризме; но в контексте всего стиха она приобретает хитрое эстетическое значение. Слуцкий прекрасно понимал особенности стиховой речи.

Чаще всего Слуцкий в стихах выстраивал такие вот «похожие в прозе на анекдот» — взорванные доты. Он, столько раз сравнивающий поэзию вообще и свою поэзию в частности с телефонным или телеграфным сообщением, не смог бы просто так написать:

Он должен был почувствовать, что уже здесь выходит на символический уровень. «Полевой телефон» — поэзия для воинов, для солдат, отступающих или наступающих.

То есть — радостно, открыто, распахнуто, граду и миру кричал «правду-матку». Вот здесь, в этом самом месте и происходит слом. Строчки спотыкаются, сбиваются с ритма; ровный, парадный шаг превращается в задышливый бег по пересеченной местности.

Это происходит оттого, что тут-то и сталкиваются два голоса — радостный «подчиненного» (поэта), открывшего «смысл большого неуспеха», разъясняющего, орущего это свое открытие всем, всем, всем «по полевому телефону», и грозный «начальства», может, и повинного в этом неуспехе, а может, и нет… Неизвестно. Так или иначе, но из столкновения двух этих голосов рождается совершенно определенная эстетическая, не только житейская позиция.

Давид Самойлов вспоминал о Слуцком сороковых, послевоенных годов: «Он, впрочем, был дисциплинирован, отучал и меня от болтовни, мало с кем разговаривал откровенно» [352] Давид Самойлов. Памятные записки. М.: Международные отношения, 1995. С. 163. . Это — простая, житейская мудрость: в обществе, где полным-полно стукачей — проныр, пролаз, — лучше не болтать. Но присутствует здесь и совершенно определенная эстетическая позиция, благодаря которой в финале стихотворения вновь обнаруживается победный ритм, сбивчивость оказывается преодолена, бег по пересеченной местности окончен: «умный не болтает, а беседует. С глазу на глаз. С глазу на глаз». Вот эта беседа с умным с глазу на глаз есть в каждом стихотворении Бориса Слуцкого. Или почти в каждом.

Модель, образец, алгоритм всего творчества и поведения Бориса Слуцкого. Потому что самым большим лирическим стихотворением Слуцкого был он сам — кающийся политрук, со снотворным, бессильным уже, с болью головной постоянной. Никогда в мировой поэзии не происходило такого полного слияния поэта и лирического героя. У Блока и то получались зазоры. Но не у Слуцкого.

У Слуцкого происходило то, что называли прозаизацией поэзии, то, за что его ругали и за что хвалили. То, за что Эренбург в своей статье назвал Слуцкого наследником Некрасова. Что такое Некрасов? Мощное вторжение прозы, анекдота, бытового оборота, разговора, шаржа в высокую поэзию. Но это же самое делал в поэзии спустя сто лет Борис Слуцкий. Некрасов — эпигон романтической поэзии. Его отталкивание от «красивостей» Жуковского привело к корявости, к истинной, нелепой, но поэзии. Слуцкий — эпигон футуристическо-конструктивистской поэзии. Его «отталкивание» от грандиозности Маяковского привело к корявости, к истинно нелепой, но поэзии.

«Кимвал бряцающий» революционных романтиков сменился жестяным скрипом, прозаическим сломом, который гипсуют ямбом.