Григорий Померанц - Записки гадкого утёнка

Я не знал заранее, как сложится наша жизнь, но с самого начала был уверен в себе, в своей способности учиться и учить: учить языку осязания и учиться языку глаз, вобравших в себя весь океан на закате, учиться вглядываться в тишину сумрака на морском берегу и топить свое малое «я» в этой тишине. Я верил, что полдень любви может быть лучше, чем утро, воспетое Надсоном, и я не ошибся. Мы стали чем-то одним вдвоем. И вечер нашей любви, несмотря на болезни и тревоги, не уступает ее началу.

В 1958 году я пытался определить любовь как поиски счастья в счастье другого. Потом счастье рухнуло, перерублено было смертью, а любовь осталась. И сейчас я думаю, что любовь больше счастья. В ней есть возможность счастья, но не только. В любви открывается Бог, и любовь к человеку сливается с любовью к Богу. Любовь — одно из имен духа, создающего звезды, одно из имен Бога, она непостижима, как сам Бог, и постигается только сердцем. И только сердцем постигаются Зинины стихи, выросшие из целостности любви. Покойная Людмила Владимировна Сухотина, плакавшая, слушая их, говорила, что Зина — прирожденный богослов. Это особое, поэтическое богословие, богословие-откровение, как в ведах, стихах бхактов и суфиев. Это созерцание неба сквозь земное и освящение Земли. Разве можно видеть дерево и не быть счастливым? — говорил Мышкин. Разве можно видеть дерево и не видеть Бога? — говорят стихи Зины. И верхушки берез в лучах заходящего солнца становятся площадкой, с которой вдохновение ракетой взлетает к Богу. В эти мгновения я остаюсь восхищенным зрителем взлетов, из тишины леса куда-то высоко-высоко, так что только поспеваешь подбрасывать хворост в костер и доставать из кармана блокнот и ручку, записать стихи. Но со своих соседних ступенек духовной пирамиды мы потом переговариваемся и вместе ищем самое точное слово.

После смерти Иры я часто рассказывал, как мы любили друг друга. Один из собеседников спросил: «Сколько это длилось?». Я ответил. «Ну, три года, — возразил он, — это еще может быть. Попробовали бы тридцать…»

Дерево, проросшее из горчичного зерна нежности, растет и растет более сорока лет, подымается все выше, и в его тени собирается все больше друзей. Не очень давно Зина написала:

Этот сердечный жар — в плодах нашего дерева, в наших книгах. Семена из них когда-нибудь прорастут и дадут жизнь новым деревьям — может быть, целому лесу — так, как вырос лес из рассыпанных листков Старой Феи.

Брежнева.

Антисоветская агитация и пропаганда.

Если в разговоре участвовали несколько человек, то прибавлялась статья 11 — то же в группе.

Срока давались до 10 лет, а в военное время или «в обстановке массовых волнений» — до расстрела или 25 лет.

Заученного наизусть. Это была моя первая русская книга: врата, через которые я вошел в русскую культуру. Еще я любил еврейскую, «Ингл-цингл-цингл хват».

Конец которого породил хаос.

Актеров. Реплика Гамлета Полонию.

Так называли местных жителей: архангельские трескоеды.

ОЛП— отдельный лагерный пункт.

О 16-й армии подробнее в гл.7

Так во время войны называли солдат.

Гвардейский стрелковый полк.

Соль здесь в публичности, в открытом выступлении. Писать можно было гораздо резче — с меньшим риском. См. «Квадрильон». Положение было неустойчивое, но либералы бросились в ноги к Твардовскому, и он прикрыл их: взял «Нравственный облик исторической личности» в портфель «Нового мира». Твардовский был член ЦК. Семичастный отступил.

См. мою книгу «Выход из транса» (М., 1995. С.81)

Стихи читал В.В.Иванов.

О Запарожце мне рассказывала О.Г.Шатуновская (об этом в главе «Пленница истории»).

Канцелярское множественное число: в/н (вольнонаемные), з/к (заключенные).

Hillfswillige. У нас их называли власовцами. Это исторически неверно. Маки (франц.) — в данном случае партизаны.