Ромен Роллан - Жизнь Микеланджело

«Микеланджело, поди-ка посмотри, как я тебя написал, главное уже схвачено!» Микеланджело подошел и, взглянув на портрет, рассмеялся. «Что ты наделал, черт тебя возьми! – сказал он. – Смотри, ведь один глаз ты мне совсем вдавил в висок». Джулиано при этих словах пришел в неописуемую ярость. Несколько раз он переводил глаза с портрета на модель и обратно, затем решительно заявил: «Не нахожу, но посиди-ка еще, если будет нужно, я поправлю». Микеланждело, который прекрасно все понял, улыбаясь, уселся на свое место. Джулиано пристально глядел то на него, то на портрет, потом, поднявшись, сказал: «Нет, глаз точно такой, как я его нарисовал. Я лишь следовал природе». – «Ну, что ж, – смеясь, отвечал Микеланджело, – значит, это природный недостаток. Продолжай и не жалей красок». [354]

Так Микеланджело, обычно не слишком снисходительный к окружающим, в своем общении с маленькими людьми умел проявлять терпимость, в которой чувствуется не только насмешливый ум гения, склонного потешиться иногда над человеческой глупостью, [355]но и подлинное сострадание к несчастным безумцам, мнящим себя великими художниками и, быть может, чем-то напоминавшим Микеланджело его собственное безумие. Во всем этом было немало иронии, то горькой, то переходившей в грубоватую шутку.

Так он и жил один в кругу скромных друзей – своих подмастерьев и своих полупомешанных чудаков; были у него и еще более скромные любимцы – куры и кошки. [357]

В сущности он был одинок и с годами уединялся все больше. «Я всегда один, – пишет он племяннику в 1548 г., – и ни с кем не разговариваю». Постепенно он не только отдалился от людей – ему стали чужды их мысли, их интересы, заботы, радости.

Угасла в свой черед и та единственная страсть, которая еще связывала его с современниками, – пламенная любовь к республике. В последний раз она вспыхнула яркой зарницей в 1544 и 1546 гг., когда тяжело больной Микеланджело лежал в доме изгнанных из Флоренции республиканцев Строцци, где за ним ухаживал его приятель Риччо. Выздоравливающий Микеланджело просит передать Роберто Строцци, который бежал в Лион, чтобы он напомнил французскому королю его обещания, и добавляет, что ежели Франциск I восстановит свободу Флоренции, он, Микеланджело, воздвигнет ему на свои средства конную статую из бронзы на площади Синьории. [358]А в 1546 г., в благодарность за оказанное ему гостеприимство, он дарит Строцци своих двух «Пленников», которые тот затем преподнес Франциску I.

Но это всего лишь мимолетная и последняя вспышка былых политических страстей. В ряде мест его диалогов с Джанотти, относящихся в 1545 г., он высказывает почти толстовские мысли о бесполезности борьбы и о непротивлении злу:

«Лишить человека жизни – поступок крайне самонадеянный, ибо никогда нельзя знать с полной уверенностью, обернется ли его смерть благом и не могла ли бы стать благом его жизнь. Поэтому я не терплю людей, которые полагают, что достичь добра можно только, начав со зла, то есть с убийства. Времена меняются, одни события приходят на смену другим, возникают новые желания, люди устают… И в конце концов всегда получается то, чего никто не предвидел».

Тот самый Микеланджело, который некогда восхвалял тираноубийство, теперь брюзжал на революционеров, действующих в надежде изменить мир. Он прекрасно сознавал, что сам был из их числа, и, осуждая их, горько осуждал самого себя. Подобно Гамлету, он теперь все подвергал сомнению – свои мысли, все, что ненавидел, все, во что когда-то верил. Он отошел от жизни действенной.

«Тот честный малый, который кому-то ответил: «Я не государственный человек, я человек порядочный и здравомыслящий» – был тысячу раз прав, – пишет Микеланджело. – Хотел бы я, чтобы мои римские работы столь же мало меня волновали, как дела государственные». [359]

Суть была в том, что чувство ненависти иссякло. Он не мог ненавидеть. Слишком поздно:

Горе мне, уставшему от слишком долгого ожидания, горе мне, слишком поздно достигшему того, чего желал. А теперь помни: великодушное и гордое сердце прощает и отвечает обидчику любовью.

Он жил в Мачел-да-Корви, на форуме Траяна. Там у него был дом с садиком, где жили, кроме него, слуга, [361]служанка, а также его куры и кошки. С прислугой ему не везло. «Все были неряшливы и нечистоплотны», по утверждению Вазари. Микеланджело рассчитывал одних, нанимал других и все равно горько жаловался. [362]