Микола Садкович: Мадам Любовь

"Опоздали" - как приговор прозвучало это слово для всех, кто пришел в лес.

- С тобой шли люди?

- Шли люди... Их было немного. Соседи, знакомые. Поверишь, я смотрела на них и не узнавала. Никогда раньше не видела такого выражения лиц.

Накануне, при первой бомбежке, многие побежали в лес прятаться. С ними и я. Не могла я оставаться в доме одна с маленьким сыном. Мой муж, секретарь райкома, не возвратился из воинской части, куда срочно был вызван третьего дня.

Лес спасал нас, но не давал покоя. Весь день и всю ночь голосили женщины, глядя на вспыхивающие пожары, гадая, в какой части города упала бомба, чей дом горит. Никто не сомкнул глаз. Даже дети. Утром, измученные, еще не зная, что уже обездолены, мы потянулись домой... Тебе приходилось видеть утро после бомбежки в покинутом городе?

Бесчеловечная пустота... Где-то есть еще люди. Не все убиты, не все успели скрыться. Но те, кто затаился среди камней, за глухими заборами, за плотными ставнями уцелевших домов, не подавали признаков жизни. Тихие, крадущиеся силуэты. Никто не окликнет, никто не скажет: "День добрый".

Так длится первый час или два. Потом вспыхивают голоса. Кто-то ищет родных, кто-то зовет на помощь...

На нашей Зеленой улице было тихо. На двери моего дома белел листок бумаги. Я обрадовалась: думала, Иосиф вернулся, оставил записку. Записка была не от него.

"Срочно собирайтесь в райком. Семен Иванович велел лишнего не брать. Машина уходит в шесть часов".

Было уже половина седьмого.

Райкомовский сторож сказал, что Семен Иванович, наш второй секретарь, единственный, кто из начальства в эти дни был в городе (остальные уехали в область на совещание и по колхозам), ждать больше не мог. Погрузил архив и отбыл. Вернется ли? Неизвестно.

Помню, по коридорам пробегали люди, не обращавшие на меня никакого внимания.

Дверь в кабинет мужа, обитая черной клеенкой, распахнута настежь. На полу рваные, затоптанные папки, бумаги. Железный ящик, служивший сейфом, раскрыт.

Тогда, в кабинете, вдруг развернулась передо мной вся моя жизнь. Будто дошла я до крутого обрыва и с его высоты заглянула в глубокую реку, а на дне ее бьются прозрачные ключи. Звонкие, веселые ключи моего детства...

Я же была озорной. Первая на деревне заводила. Что песни петь, - без песни я, кажется, и дня бы не прожила, что с хлопцами в чужой сад по яблоки или ночью на озере бредень тянуть - везде первая. Мальчишкам не уступала. Честное слово, где пострашней да азартней - там и я. Ни одной драки не пропускала. Бывало, задерутся спьяну мужики, колья из тына повыдергивают, не подходи!.. Все по дворам прячутся, одна я смело иду.

Мать увидит, в смертном страхе кричит:

"Спасите, Варьку сейчас убьют!"

А я вскочу между дерущимися, за руки хватаю.

"Звери вы, говорю, ненасытные! Детей своих пожалейте. Вас же в тюрьму заберут..."

Бог знает, что говорю, а сама плачу. И никто меня ни разу не тронул. Только отец добежит да ремнем или лозиной огреет: "Каб не лезла, куды не просят... Нехай сами себе дурные лбы разбивают".

Бывало так, что те, кто дрался, за меня же и заступятся. Обе стороны против отца:

"Варьку не бей... Варька, она за правду страдает..."

Разговоров потом до самого покрова. Над отцом посмеиваются:

"Видать, ошибся Роман. Думал дочку сробить, а она вовсе милиционер".

Так меня "милиционером в юбке" и звали.

Брат меня подзадоривал. Я очень дружила со старшим братом Павлом. Старалась во всем подражать ему. Считала, нет лучше хлопца на всем белом свете, чем мой Павлюк.

"Не звонил Иосиф Моисеич? Что-нибудь известно?" В дверях толпились запыхавшиеся, ждущие люди.

- И ты повела их к переправе?

- Да... И мы опоздали. Мальчик мой, Алик, всю дорогу держался таким молодцом, а тут опустился возле меня на траву, вздохнул горько, как взрослый:

"Что с нами будет? Где наш папа?"

Кругом стояли люди. Они ничего не говорили.

Я прижала сына к груди, его головка скользнула по шелку нового платья, и тут, сейчас смешно вспомнить, вместе с сознанием своей вины (хотя что я могла сделать?) появилось чувство неловкости, даже стыда. Все видят на мне это дорогое, новое платье, модные туфли и завивку "перманент". Словно в театр или на именины собралась... Они-то не знали, что завилась я еще третьего дня, ожидая Иосифа, а платье и туфли пожалела оставить в брошенном доме... Мне так шло это платье... Подумала: "Боже, до чего глупо сейчас быть красивой... Смогу ли я им объяснить?"

Я открыла глаза и... никого не увидела. Никого. Мы были только вдвоем, я и мой затихший мальчик.