Иван Клула - Борджиа

Следовало ожидать, что историки и публицисты революционной эпохи будут придерживаться такой же точки зрения. Но когда прошла буря, стало модно размышлять над произведением Макиавелли. В предисловии к большому изданию в Париже, выпущенном в год VI республики, издатель Жироде очень сдержан по отношению к писателю, «который дает уроки деспотам, как бороться с народами и совершенствоваться в искусстве их порабощения». Но, читая его трактат, убеждаешься, что автор — «пылкий и просвещенный патриот». В «Рассуждении о первом десятилетии правления Тита Ливия» флорентиец рассматривает разные формы правления. Он отрицает существование сговора между религией и властью в государствах Церкви: «Рим, бывший когда-то центром мощного и великого государства, подчинившего себе весь мир, оказался во власти выборных старых монархов, из которых ни один не был в состоянии создать крепкое государство… Пусть судят о могуществе властителя, бывшего одновременно наместником Бога, священником, королем, священным законодателем, пророком, наделявшего и жизнью и смертью, связывавшего целые народы и каждого в отдельности неразрывными узами, которые он один имел право и власть разрубить по своему желанию! Пусть все увидят у ног его государей и императоров! В папской тиаре, с ключами святого Петра, со святыми дарами, он простирал свою длань и распространял свою власть почти по всей земле, раздавая народам новые, неожиданно открытые миры, и поэтому он — еще более могущественный, чем те же самые римляне, в чьем городе он жил и которому судьбой было уготовано снова стать столицей Вселенной!»

Макиавелли, осмелившегося осудить власть и преступления «Римского тирана», заклеймило всемирное духовенство, подчинявшееся папству. Французская республика смогла отомстить за него. Уничтожив могущество пап, она защищала при этом еще и интересы Италии, действуя подобно Макиавелли — по словам Жироде, его единственным желанием было достижение блага для своей родины через освобождение от национальных деспотов и чужеземных завоевателей. Его пример вдохновил Французскую республику. Необходимость обеспечения внешней безопасности «заставила нас, — продолжает издатель, — сначала захватить Рейн от его истока до устья и сделать его границей, сделать своими союзниками Голландию и Швейцарию и лигу республик от Базеля до Неаполя».

В свете этих соображений французам пришлось, конечно же, пересмотреть свое мнение о Макиавелли, но еще и о герцоге де Валентинуа. Они разделяют сожаления флорентийца, что «преждевременной была смерть нескольких удачливых разбойников и этого Александра и его ужасного сына». Ведь разве Чезаре не пытался уничтожить тиранию в светском государстве, которое он позже мог бы сделать свободным?

Так родилось понятие об исторической относительности. В его свете яснее видишь намерения Макиавелли и понимаешь авантюризм Чезаре Борджиа. Традиционное представление об этом ужасном семействе значительно изменилось.

Французские Империя и Реставрация, однако, очень недоверчиво отнеслись к урокам свободы, содержащимся в истории Борджиа. Уже нет желания размышлять об их политических намерениях, вновь проявляется стремление сдержанно критиковать их нравы, чтобы не разразился скандал, потому что после революционных событий снова всплыли на поверхность Церковь и Папство. Святой Престол вернул не только свои земли, но и вновь обрел свой облик мелочной и реакционной монархии. И было бы очень легко осуждать его пороки, ссылаясь на Борджиа. Чем, собственно, и займутся поэты авангарда.

Возрождение снова в моде — и для Александра VI и его детей начинается новый период славы. Виктор Гюго, пригвоздив к позорному столбу легкомыслие двора Франциска I в Король забавляется, теперь делает Лукрецию Борджиа героиней драмы, поставленной в театре Порт-Сен-Мартен в Париже в феврале 1833 года.

Перечитаем предисловие к этой пьесе: «Что такое Лукреция Борджиа ? Возьмите самое гнусное уродство, самое отталкивающее, самое законченное; поместите его туда, где оно более всего очевидно — в сердце женщины прекрасной и царственно величественной, что только подчеркнет преступление; а теперь добавьте к этому нравственному безобразию самое чистое чувство, какое только способна испытать женщина — чувство материнства; сделайте это чудовище матерью — и тогда сразу оно возбудит интерес и заставит плакать; создание, наводившее ужас, вызовет жалость, и эта уродливая душа покажется вам почти прекрасной…»