Лев Кокин - Час будущего - Повесть о Елизавете Дмитриевой

— Но все-таки что они просили вас передать? — несколько задетая таким тоном, опять прервала его Лиза. — Как напутствовал вас Николя Утин?!

— А как он мог напутствовать, коли ни одной живой душе не известно было, куда я собрался? Как-никак человек свободный.

— Но простите, почему же вы в таком случае здесь, человек свободный, в столь, — она было замялась, — в столь неподходящее для свободного путешествия время?

— Я — за вами! — выпалил бывший поручик.

Она от изумления точно споткнулась.

— То есть как это так, — обернулась круто к нему, — за мною?!

— Не сердитесь, позвольте вам объяснить, послушайте старого вояку…

Как только версальские газеты с письмом Росселя дошли до Женевы — а поместили они письмо целиком, не скрывая злорадного торжества, — Александр Константинович понял, нетрудно было понять, — дни восстания сочтены, и немедля собрался в дорогу. А приехавши, стал искать Лизавету Лукиничну Томановскую и ко дню, как на публичном собрании в клубе услыхал наконец Элизу Дмитриеву, успел уже убедиться в собственной правоте. Да и долго ли — в здешней-то обстановке! Париж вновь осажден. Неприятель вплотную стоит у крепостного вала, приготовился к штурму. Укрепления рушатся под двойным огнем: ближним — штурмовых батарей и дальним — с фортов. Развалины у ворот Майо он видел своими глазами. Бастионы сползли во рвы, туннель завален, пушки лишены прикрытия… спору нет, они пока еще отвечают огнем на огонь, там черный от копоти матрос палил сразу из двух пушек — не увидел бы сам, не поверил бы, что такое возможно! Но не менее удивительно и то, что чужак, иностранец, сумел побывать на укреплениях. Это, Лизавета Лукинична, много о чем говорит!.. Как и то, что позади городской стены не существует внутренней линии обороны, он, во всяком случае, не обнаружил ни малейших следов…

Она слушала «старого вояку», как он того попросил. Не мешала ему высказаться до конца. А когда он умолк, сказала:

— Слава богу, вы все это объяснили не по-французски. Иначе следовало бы поставить вас… к стенке!

— Но это, клянусь вам, святая правда!

— И к тому же, увы, не новость, — проговорила она спокойно.

— Господи, Лизавета Лукинична, посмотрите же на себя, что с вами сталось, извели себя, одна кожа да кости, да лихорадка в глазах… как у Томановского Миши точь-в-точь! Пожалейте себя, — он буквально взмолился, — ну что вам до здешних безумств? Неужели у французов без вас своей крови не хватит?!

— И это я уже слыхала от вас в Женеве! Но не вы ли, милейший князь, помнится, там же выражали готовность умереть за свободу?! У вас есть возможность сдержать слово. Обратитесь к Домбровскому, у него на вес золота каждый опытный офицер. Или, думаете, он хуже вашего представляет себе обстановку?

— За свободу? Пожалуй… но только и от царя, и от Бакунина, и, кстати, от Делеклюза! — ее насмешливое обращение ничуть не задело его, о Домбровском же он как будто и не расслышал. — Ото всех губителей жизни — и от преобразователей ее тоже… Ведь без жизни свобода — что бокал неналитый. Нам отпущено так немного…

Потом вдруг спросил:

— Вы знакомы с Домбровским? В молодые годы мы с ним тоже на Кавказе встречались, — и внезапно переменил направление разговора, видно, вспомнив женевские споры: — А ведь тут, пожалуй, и свои бакунины, и нечаевы объявились, не так ли? Пиа Феликс, тот же Россель, Клюзере?.. А Рахметова, вами возлюбленного, вы увидали наконец во плоти в Париже?

— О покойном Гюставе Флурансе вы слышали, князь? — на вопрос вопросом ответила Лиза.

Поднялись на Монмартр, к бульвару, что отделяет его от Батиньоля, и тут, возле дома, она протянула бывшему поручику руку.

— Доброй ночи. Я бы с радостью предложила вам чаю, но, извините, время позднее и устала я очень.

Александр Константинович не стал, разумеется, отвечать на слова Лизаветы Лукиничны двусмысленностями, подобными той, что готов-де открыть ей секрет, как забыть об усталости и поздней поре (случалось выслушивать и такое). Напоследок спросил лишь о Томановском, на что Лиза только махнула рукой: какие, мол, известия могут быть здесь, в Париже, одно совестно, что не выбралась до сих пор отвезти его снова в Альпы…

— Разве это ваша обязанность? — удивился бывший поручик. — Вы ему обещали?

— Я привыкла отвечать добром на добро…

— Что терзаться… — он вздохнул. — Вы же знаете, Томановский не жалости у вас ищет, а того, чего нет у вас для него… и не для него одного, — и докончил, как выпалил: — Вы постриглись в революционерки, как будто в монашки!