Лев Кокин - Зову живых - Повесть о Михаиле Петрашевском

Он пытался убедить следователей: заговорщики, связанные одним каким-то определенным умыслом, не столь опасны, как люди, предавшиеся мечтательным утопиям безо всяких личных причин. Ибо эти, вообразив себя призванными переделать человечество, готовы быть апостолами и мучениками. Их ничто не остановит, ибо они полагают, что действуют не для себя, а для блага рода человеческого, не для настоящей только минуты, но для вечности…

Наказание отдельных лиц тут не может стать целью. Ибо корень зла не в поступках надо искать, а прежде того — в идеях. Да и вообще казнь за политические преступления не встречает одобрения в народе. С идеями должно бороться не иначе, как также идеями! А чтобы выработать противоядие, надобно время.

Он готов был, в подтверждение сему, привести пример из другой изученной им области — из истории церковных смут. Со времен царя Алексея Михайловича применялись к отступникам меры строгости. Поняв их тщетность, царь Петр хотел прибегнуть к мерам убеждения. Но мало было познаний. И раскольничьи вопросы оттого именно и остались не опровергнуты…

Но члены высочайше учрежденной Комиссии торопились. Или, может быть, их торопила невидимая могущественная рука. Не исследований аналитических, не философских и, может быть, горьких истин ждали от них, а улик для суда.

Когда дня через три Иван Петрович случайно столкнулся с генералом Набоковым, старик на него напустился: «За что вы нас засадили еще недели на три с вашим мнением? Мы дело-то почти закончили, а теперь опять!..»

Увы, доводы Ивана Петровича оказались гласом в пустыне. Хуже того, его главный агент, по неосторожности Третьего отделения разглашенный публично — и, кто знает, только ли по неосторожности это произошло, — в награду за усердие не только не получил обещанного места в департаменте, но и лишился всех своих прежних занятий, стал жертвою злоязычной молвы, его оскорбляли на улице обидными выражениями, даже угрожали. И защитить его сам Иван Петрович оказался не в силах, ибо почувствовал на себе, что и кругом него плетется некая неосязаемая, но тем не менее непреступимая паутина.

От этого мерзкого ощущения он не мог избавиться даже у себя дома. До того дошло, что намедни его гость, профессор географии и статистики, сказал ему в глаза, у него-то в доме, что опасается, уж не спрятаны ли за корешками книг шпионы.

Мало-помалу Иван Петрович уверился, что за всем этим торчали лисьи уши обходительнейшего Дубля, даром что на людях Леонтий Васильевич не упускал случая показать Ивану Петровичу прежнее расположение, за что Иван Петрович, разумеется, принужден был платить ему тем же…

Нет, длинная процессия окруженных жандармами карет, неслышно проплывшая мимо Ивана Петровича за двойными рамами закупоренных на зиму окон, не вызвала в нем радостных мыслей, как бывает при успешном завершении тобою открытого дела. Корень зла, которого он хотел доискаться, остался нетронут, были срезаны лишь молодые побеги.

Зло притом загонялось внутрь.

Теребя кисти турецкого халата, стоявший за занавесью… за кулисами Иван Петрович Липранди нимало не сомневался, что рано или поздно оно снова вырвется на поверхность, и, возможно, в ином, опаснейшем виде.

Тогда хватятся Ивана Липранди, ан могут и опоздать.

При повороте с Владимирской улицы на Загородную Федор Львов высунулся было из окна в надежде увидеть, что собою представляет странная процессия, которой он не по своей воле участник, и, точно, увидел чье-то лицо в окне другой кареты, но окрик конного жандарма, увы, сразу же заставил втянуть голову — как улитка.

Спохватился при этом крике всю дорогу не сказавший слова солдат и поспешно закрыл окно. Даже безобидного развлечения смотреть на людей не положено было арестанту. И заныла никчемная, заднего ума, мысль: почему не бежал, когда мог?.. Ведь мог! Мог! Не гнил бы заживо в каземате, а изучал себе свою химию где-нибудь в Берлине, а то и в Париже!

…Тою ночью в апреле, после того как прибежал к нему из казарм солдат с вестью, что забрали Момбелли, он напрасно спешил жечь бумаги, ожидая, что вот-вот явятся и за ним. За ним не явились, хотя слух об ночных арестах в то же утро разнесся по городу. Называли верно Достоевского Федора, Петрашевского, и, как прознал дворник, всю ночь по городу сновали кареты. Недоумение, отчего его обошли, разъяснилось тогда же. Посланный в казармы денщик вернулся, разведав, что взят в полку другой Львов. Ошибка была очевидной, не могла не открыться; однако дала Федору Львову отсрочку. Случай воспользоваться этим подарком судьбы представился в тот же день.