Лев Кокин - Зову живых - Повесть о Михаиле Петрашевском

А подумать, то и зачем? Служба здесь и казарма здесь, а летом так даже и огородик свой между каналом и крепостной стеною. Копайся себе в свое удовольствие в свободное время, морквушку, петрушку расти или там цветочки какие. А ежели потребуется свидеться с кем — у смотрителя под воротами комната для свиданий; их супруга туда к его высокородию ходят… Да и к старому солдату кто придет?

Его высокородие смотритель Ксаверий Игнатьич и с солдатами строг, а уж с господами из нумеров… Как глянет единственным своим глазом — все увидит насквозь.

Каптенармусу лучше всех в равелине. Ни в будке, ни в коридоре дежурить не надо, ни по нумерам ходить. Копайся себе в каптерке. Но и другим ничего. Это нонешний год казематы все позаняты, такого на его памяти еще не бывало. Старики, покойники, поминали, правда, что в двадцать шестом, кажись, годе тоже было полно. Но он сам тогда здесь не служил, еще был молодой.

Ну да слава богу, видать, скоро опять посвободнее станет.

Его высокородие Ксаверий Игнатьич, когда намедни приказание дал к утру приготовить одежу для всех нумеров, так прямо каптенармусу и объявил, что, мол, скоро, братец, теперь отдохнем от энтих злодеев, тогда ужо отоспимся.

А ему каптенармусу, ничего, он может и недоспать. И какие эти господа злодеи, он знать не знает. Он их, слава богу, и в глаза не видал. Его служба хоронить их одежу и что по хозяйству. Ему приказали приготовить к утру — он все в аккурат приготовит, с опрятством, в сохранности, в целости, по описи. Он службу свою знал.

… - Ну-ка, нумер девятый, господин хороший, что я вам там должон? — спрашивал старый каптенармус ночью в каптерке себя самого.

И сам себе отвечал, по складам разбирая из описи:

— Звание вещей: шинель на вате одна. Вот она, ваша шинель на вате… Сюртук суконный один… Брюки триковые… Жилет… Рубаха… Подштанники… Подтяжки резиновые…

И не спеша, любовно раскладывал все это по кучкам, чтобы утром раздать дежурным унтерам без задержки.

И тихо радовался в теплой каптерке, что нету старому солдату лучше местечка, как служба в Секретном доме Алексеевского равелина.

И благословлял судьбу.

До того, как Спешнев открыл Комиссии разговоры с Черносвитовым и перепелочий сыр, — до такого его неблагородства Петрашевский не терял надежды разъяснить господам почтеннейшим следователям побуждения свои, помышления и поступки — то, что было на самом деле. Свойство истины таково, что она, подобно острому клину, проницает во всякий ум. Говорил об этом не раз и не уставал повторять, что отчаяться сделать общепонятной истину — значит разувериться в человеческом разуме! Он и здесь, взаперти, перед царскими следователями, хотел остаться самим собою — пропагатором истины, ненавистником лжи.

Но, увы, обманулся в своих надеждах.

От длинных исповедей или, может быть, проповедей — то во имя закона, то во имя чувства, совести, справедливости, от этих словесных извержений его отрезвили не угрозы оковами и не обвинения в дерзости, когда на вопрос, ему заданный, он чистосердечно ответил, как, по его мнению, следует поступить по делу. Нет, тогда он еще не сознал, что не истины от него хотят, а заботятся отыскать вину поболее. И даже в «подписке» Спешнева не почуял еще дыма аутодафе, хотя этот проект тайного общества отнесли к его, Петрашевского, нравственному влиянию, нравственной провокации. К счастью, он в ответ не очернил сгоряча Спешнева. Сообразуясь с законами, заявил, что наказанию сей акт никакому не подлежит, как никакого вреда не произведший.

Более того, Петрашевскому стало казаться, что в деле уже все объяснилось! Что всякое сомнение в невинности его и его сотоварищей уничтожено у господ следователей (тогда как их обязанностью было — во что бы то ни стало добыть виноватого!). Они его провели искусно. Или он сам обманулся? Да, только после того как Спешнев открылся, и началось выуживание поклепов — нравственное пытание, лишь только тогда раскаялся он, что изменил первоначальной своей решимости молчать, ни слова не говорить в Комиссии.

Он принял для себя такой план, зарок себе дал, воротясь в каземат после первого допроса, которого прождал ни много ни мало двадцать четыре дня вместо трех по закону. Уж что-что, а законный порядок знал, как-никак на его визитной карточке значилось: «адвокат, официально признанный»! Если не будет объявлена виновному в третий день причина его задержания, то он должен быть представлен в совестный или выпущен на поруки… Но минуло три дня, и еще трижды три дня — о нем словно забыли. Как вещь казенную, под расписку сдали коменданту и, как вещь, именуют по нумеру, не по имени или фамилии, но нумер первый. Ни смотритель, ни комендант не желали выслушать законных его просьб. Мертвое молчание, бессловесность сторожей, еле слышный бой часов на Петропавловском соборе да скрежет отпираемых и запираемых замков в коридоре — так прошло и три, и еще трижды три, и еще четырежды три дня в каземате Алексеевского равелина, пока наконец о нем вспомнили — и вечером, в необычную пору, отвели, быть может последним из обвиненных, в комендантский дом.