Лев Кокин - Зову живых - Повесть о Михаиле Петрашевском

Молодых людей с университетским дипломом встречали в Восточной Сибири весьма сдержанно, Муравьев питал слабость к лицейским, к военным, а студентов не выносил. Министр просвещения предложил будто бы Муравьеву устроить университет в Иркутске, так он наотрез отказался. Так передавали из верных рук, и неожиданности в том не было. Пересказывал же Петрашевскому Раевский Владимир Федосеевич, «первый декабрист», давний разговор с великим князем, братом Николая Первого. Тот спросил Раевского на допросе, где он учился, а когда Раевский ответил, то закричал: «Вот, что я говорил… эти университеты!..» Раевский, правда, ему возразил, что Пугачев не учился в университете…

На другой вечер после такой беседы у Шестунова из рук в руки передавали безымянный листок-объявление о скором открытии университета в Иркутске. Профессоров-де не будут приглашать из России, потому как в Сибири сделаться хорошим профессором ничуть не труднее, чем хорошим исправником или губернатором. Здесь ведь всякий способен на все, чего ни поручит начальство (кроме разве постройки пароходов).

Смеялись, перечитывали, чтобы запомнить и пересказать знакомым. Намек насчет пароходов в пояснениях не нуждался. Еще до первой экспедиции Муравьеву пришла мысль проплыть по Амуру на пароходе, об этом все знали. Он решил ниоткуда пароход не выписывать, а построить самим, заранее забавляясь впечатлением, какое произведут суда, плывущие против течения. Однако и без того вышло много забавного. Хотели все делать прочно, котлы из толстых листов оказались так тяжелы, что вверх по реке пароход не смог двинуться. Когда-то, еще на Шилке, Петрашевский видел, как он стоял неуклюже на якоре.

Николай Николаевич Муравьев никогда в боковой комнате у купца Шестунова не бывал, да, пожалуй, и мало кого знал, однако имя его не сходило здесь с уст: Муравьев и Амур, Амур и Муравьев. Из разговоров этих представал он совсем в ином образе, нежели тот, к какому и сам успел попривыкнуть, и других приучил. У купца Шестунова его разглядывали с изнанки.

Вернулся с Амура знакомый одному из здешних завсегдатаев офицер. Закону на Амуре не было места. Когда главный начальник чувствовал несварение желудка, то мог приказать без суда расстрелять или прикладом взбить офицера… что же было говорить о солдатах? В этой обетованной земле умирали с голоду, тогда как начальники думали, что мрут от безделья и сытости и потому надо людей перед смертью еще драть и пороть.

Слушатели из молодых над этими рассказами ахали, тому же, кто пожил в Нерчинских заводах при Разгильдееве, чему было удивляться — одного прогнали, да сколько таких оставалось в крае?

Приближенных к Муравьеву чиновников и офицеров (как правило, он привозил их с собою из Петербурга, говоря, что на месте не найдешь ни грамотных, ни порядочных) у Шестунова именовали навозными.

О них ходило множество анекдотов. Как приказал начальник сеять вместо гречи гречневую крупу. Как, посеяв ярицу на зиму, донес, что посеял озимые; а когда по весне ни один колосок не взошел, объявил, что мошенники казаки все семена поели… Но всего охотнее потешались над «главною личностью края»: при жене под башмаком у жены и льстецов, а без жены опять же под башмаком у льстецов и еще непременно подле кринолина — на то, мол и Амур, чтоб амуры…

Спешнев не желал слушать подобные россказни. Когда же вернулся из Забайкалья Львов, он, напротив, все от Михаила Васильевича выслушал. А потом упрекнул его в непоследовательности. Либо не води с Муравьевым знакомство, либо уж не порочь! Петрашевский не согласился: эксплуатировать надобно либерализм и прогрессизм, коими Муравьев желает блестеть!

Лето пятьдесят восьмого года генерал-губернатор проводил, как всегда, на Амуре. В Айгуне он заключил договор с Китаем. Чиновный и гильдейный Иркутск готовился к торжественной встрече. Шестуновская библиотека отозвалась на это язвительным «Письмом из Иркутска» о том, как ждут торжества в честь приезда начальника жители. Только фантазия не назвавшего себя автора письма спасовала перед действительностью.

На другой вечер после возвращения Муравьева город сиял огнями и гудел от толпы. Длинные ряды плошек полыхали вдоль улиц, окна светились; от сверкающих зданий штаба и гауптвахты тянулась к берегу Ангары вереница ярко освещенных лавок с вензелями их превосходительства в витринах… Перед Сибиряковским дворцом выставили на площадь угощение простонародью: три бочки вина, две бочки пива, закуску. Восторженная толпа пила и ела, а при появлении благодетеля гремело «ура!» и взлетали шапки.