Лев Кокин - Зову живых - Повесть о Михаиле Петрашевском

Он довольно часто писал теперь родным в Петербург, не с тоски, а прося помочь. Прежде, на положении каторжного, удавалось лишь изредка переслать письмецо-другое со случайной оказией, теперь мог пользоваться почтою явно.

«…Я нахожусь в данный момент в бедственном положении — это говорит вам мой желудок, хотя я и не стал чревовещателем… Чрез посредство удовлетворения моих материальных нужд вы можете увеличить объем моих сил нравственных…»

Он надеялся, что родные сумеют помочь ему и в другом, в главном, — в его борьбе.

«Чтобы не разубедиться, а напротив того, еще более убедиться в своих мыслях, тех, за которые я был сослан, надо быть сосланным в Нерчинские заводы…»

Так писал Михаил Петрашевский через шесть с половиною лет после Семеновского плаца и сообщал, что препятствия, встретившиеся ему в законном его требовании, считает «паутиной, которую должны смести настойчивость и постоянство». И взвешивая свои поступки как бы со стороны, невозмутимо их оценивал: «…приняв во внимание, что все препятствует и противится, могу без самохвальства назвать гражданским подвигом…»

В декабре пятьдесят шестого он известил любезнейшую матушку из Нерчинского завода:

«Мне желательно быть в Иркутске, где могло очень остановиться в своем движении мое прошение о том, чтобы дело, послужившее поводом к моей ссылке, было рассмотрено по закону… я взялся за тот конец, который скорее может обещать успех… Я всегда, даже и при Николае, более рассчитывал на справедливость, нежели на милость… Остаюсь не без надежды на лучшее будущее. Ваш покорнейший сын».

Деревянный Иркутск был торговой столицей Восточной Сибири. Не затихала площадь гостиного двора, от темна до темна грузили и разгружали товары российские и товары китайские — мягкую рухлядь и сукна, железо и кожи, чай и шелк. Крестьяне, русские и буряты, торговали на рынке дровами и сеном, мукою и овощами, мясом, рыбою, птицей, смолой для жевания; тут же рядом льнули китайцы со своим леденцом, с тем же чаем и шелком, с пряниками и ганзами — медными трубками… Каменные дома, что были в городе наперечет, принадлежали богатым купцам либо казне. Даже генерал-губернаторский Белый дом, трехэтажный, с колоннами, на весь город первый, себе строил купец, не скупился, архитектора выписал из Петербурга, а потом не за малые деньги казне уступил. Но с тех пор, как в роскошном этом дворце поселился новый хозяин, юркий, деятельный, молодой (сорока еще не было Муравьеву в ту пору), под рукою его в десять лет переменился Иркутск. И хотя на Большой улице вывесок меньше не стало, за мундирами кафтанов на ней не видать. На каждом шагу не чиновник, так офицер. Не казак, так солдат. Дочки купеческие с ума посходили. Все это от Муравьева, от амурских его дел, утверждали знакомые Петрашевскому коренные сибиряки. Человек здесь новый, он сам не брался об этих переменах судить. После каторжных мертвых поселков одно было видно: жизнь в столице Восточной Сибири бурлила.

Средоточием здешней жизни, эпицентром водоворотов, потрясений и бурь, без сомнения, был генерал-губернаторский дом. Он сиял огнями посреди уснувшего города далеко за полночь, когда из очередной своей отлучки — с Амура, или из Петербурга, или с берегов Восточного океана — хозяин его возвращался в Иркутск. Тогда не было конца разговорам о баржах и пароходах, о тысячах пудов груза и сотнях голов скота, о муке, о солонине, о соли, о казачьих постах и женках, о штормах и об отмелях на величайшей реке, о ее берегах, где растет виноград и орех, где драгоценные камни, каких в Бразилии не сыскать, а золото лучшее, чем в Америке, а рыба сама сигает в котел; и о том, что Сибирь без выхода к Восточному океану — что мешок завязанный… и о петербургских сановниках и бюрократах, ничего не желающих знать, — только палки ставят в колеса…

«Мне так в глаза и сказано было: хотите воздвигнуть себе памятник! — негодовал Муравьев; тонкое, нервное лицо от шампанского краснело больше обычного. — И камчатская оборона, видно, ничему их не научила!..»

Приближенные чиновники рассказывали, однако, как в Петербурге в приемной его не кончается очередь — толпа молодых людей, желающих перейти на службу в Сибирь, на Амур, к Муравьеву. На мрачном фоне Крымской войны защита Камчатки принесла ему лавры, хотя, увы, мало сказалась на общем исходе.

…И не было конца разговорам в генерал-губернаторском доме, как не было конца шампанскому и лафиту.